В 1847 г. в «Современнике» вышел очерк «Хорь и Калиныч», легший в основу «Записок». Он имел успех и потому Тург. стал писать подобные очерки, к-рые в 1852 г. вышли отд. книгой. В «Хоре и К.» Тург. выступил как новатор: он изобразил рус.народ как великую силу, страдающую от крепостничества. Николай I был в бешенстве, когда увидел книгу – когда очерки публиковались отдельно, было нормально, но когда автор расположил их в книге в строгом порядке, они приобрели антикрепостнич. хар-р -> композиция «Записок» очень важна, эта книга явл. не сборником, а цельным произвед-ем. Герои Тург. едины с природой, а отд. образы сливаются друг с другом. Антикрепостнич. пафос заключ. в изображ-и сильных народных хар-ров, что говорило о неправомерности крепостничества; к гоголевской галерее мертвых душ автор добавил живые. Хоть крестьяне и рабы, но внутренне они свободны. От «Хоря и К.» в начале до «Леса и степи» в конце нарастает этот мотив. Один образ крестьянина цепляется за др. Этим создается цельная картина жизни народа, беззаконий помещиков. У Тург. есть такой прием: он изображает крестьян, к-рых помещики заставляют заниматься ненужными делами: в очерке «Льгов» изображен некий Кузьма Сучок, к-рого барин 7 лет заставляет ловить рыбу в пруду, где она не водится. Изображаются французы (Лежень в «Однодворце Овсянникове», граф Бланжия в «Льгове»), к-рых рус.правительство делало дворянами, хотя они сплошь были дураками. Др. пример: в «Двух помещиках» рассказывается, как один помещик велел везде сеять мак, т.к. он дороже – это подрыв устоев крест.об-ва. Тург. указывает на то, что дворянские самодурства приводят к тому, что многие крестьяне стали терять свое мнение, полностью подчиняться мнению барина. Важен в книге образ природы. Тург. показал 2 России – «живую» (крестьянскую) и «мертвую» (официальную). Все герои относятся к тому/иному полюсу. Все «крестьянские» образы заданы гл. произвед-ем сборника – «Хорем и К.». Хорь – деловой и практичный, Калиныч – поэтический. Бурмистр Софрон перенимает от Хоря его худшие кач-ва (эгоизм), а однодворец Овсянников - лучшие (практичность, терпимость к разумной новизне). Так показано изменение хар-ра, его развитие в разных людях. Преемники Калиныча – Ермолай (но он ближе к природе, чем Калиныч) и Касьян (в нем «природность» абсолютна). Гл. связующий образ – охотник-рассказчик. Хоть он и дворянин, он в 1ю очередь охотник, что сближает его с народом. Важно, что нек-е «+» дворяне тоже д/автора явл. «силой России». В «Записках охотника» Тургенев выступил против крепостного права и его защитников. Однако значение «Записок охотника», как и значение «Мертвых душ», не только в прямом протесте против крепостного права, но и в общей картине русской жизни, сложившейся в условиях крепостного права. Коренное отличие «Записок охотника» от поэмы Гоголя заключалось в том, что к гоголевской галерее мертвых душ Тургенев прибавил галерею душ живых, взятых прежде всего из крестьянской среды. Те люди, о которых размышлял Гоголь в знаменитом лирическом отступлении, встали во весь рост в «Записках охотника». Рядом со Стегуновыми и Зверковыми появились настоящие люди - Калиныч, Ермолай, Яков Турок, крестьянские дети. Рядом с «государственным человеком» Пеночкиным оказался истинно государственный ум - Хорь. Лживой «гуманности» помещика противопоставлены были суровая гуманность Бирюка и поэтическая гуманность Касьяна. Восторженные любители искусств, помещики-меценаты, эти, по словам Тургенева, «дубины, вымазанные дегтем», обнаруживали истинную свою цену рядом с таким подлинным ценителем искусства, как Дикий Барин, а тупоумный Андрей Беловзоров, племянник Татьяны Борисовны, художник и покоритель сердец, карикатурный сам по себе, становился еще карикатурнее при сопоставлении с великим художником из народа Яковом Турком.
Важно также и то, что многие крестьянские персонажи «Записок охотника» оказывались не только носителями положительных душевных качеств: они изображены как носители лучших черт русского национального характера. В этом прежде всего и заключался протест Тургенева против крепостного права. Тургенева в связи с «Записками охотника» не раз упрекали в идеализации крестьянства и в отступлении от реализма. На самом же деле, показывая высокие душевные качества людей из народа, подчеркивая и заостряя лучшие черты русских крестьян, Тургенев развивал традиции реалистического искусства и создавал типические образы, наполненные большим политическим содержанием; защищая крепостное крестьянство, Тургенев одновременно защищал национальное достоинство русского народа. В «Хоре и Калиныче» воплощено соединение в русском складе души практичности с поэзией; наличие в русском народе таких людей, как Хорь, служит автору доказательством национального характера деятельности Петра I. Народная гуманистическая философия Касьяна внушена ему созерцанием родной земли и родной природы: «Ведь я мало ли куда ходил! И в Ромён ходил, и в Синбирск-славный град, и в самую Москву-золотые маковки; ходил на Оку-кормилицу, и на Цну-голубку, и на Волгу-матушку, и много людей видал, добрых хрестьян, и в городах побывал честных...
И не один я грешный... много других хрестьян в лаптях ходят, по миру бродят, правды ищут... » (I, 116). Русская природа и народная поэзия формируют мировоззрение крестьянских детей; «русская, правдивая, горячая душа звучала и дышала» в пении Якова Турка, а самый дух и содержание его песни навеяны были опять-таки русской природой: «чем-то родным и необозримо-широким, словно знакомая степь раскрывалась перед вами, уходя в бесконечную даль» (I, 214). Вот почему такое пристальное внимание автора в «Записках охотника» привлекают силы и стихии русской природы.
Природа в «Записках охотника» - не фон, не декоративная картина, не лирический пейзаж, а именно стихийная сила, которую автор изучает детально и необыкновенно пристально. Природа живет своей особой жизнью, которую автор стремится изучить и описать со всей доступной человеческому глазу и слуху полнотой. В «Бежином луге», прежде чем приступить к рассказу о людях, Тургенев рисует жизнь природы в течение одного июльского дня: он показывает ее историю за этот день, рассказывает, какова она ранним утром, в полдень, вечером; какой вид, формы и цвет в разные периоды дня имеют облака, каков цвет небосклона и его вид в течение этого дня, как меняется погода за день и т. д. Тургенев вносит в свои пейзажи точные названия растений и животных. В рассказе «Смерть» на протяжении одного абзаца величиной в полстраницы встречаем перечень птиц: ястреба, кобчики, дятлы, дрозды, иволги, малиновки, чижи, пеночки, зяблики; растений: фиалки, ландыши, земляника, сыроежки, волвянки, грузди, дубовики, мухоморы.
С таким же пристальным вниманием изображаются животные, только их «портреты» даются с большей интимностью, с добродушным приближением их к человеку. «Корова подошла к двери, шумно дохнула раза два; собака с достоинством на нее зарычала; свинья прошла мимо, задумчиво хрюкая... » («Хорь и Калиныч»; I, 12). В описании индивидуальных свойств собаки Тургенев особенно изобретателен и виртуозен. Достаточно вспомнить собаку Ермолая - Валетку, замечательным свойством которого «было его непостижимое равнодушие ко всему на свете... Если б речь шла не о собаке, я бы употребил слово: разочарованность» (I, 20).
Природа в «Записках охотника» активно воздействует на героев произведения - простых людей и рассказчика-автора. Иногда она принимает таинственный облик, внушающий человеку чувство страха и уныния, но чаще всего в «Записках охотника» природа подчиняет человека не своей загадочностью и враждебностью, не своим равнодушием, но своей могучей жизненной силой. Такова природа в рассказе «Лес и степь», замыкающем цикл. Рассказ о лесе и степи с разнообразными, важными и торжественными событиями в их жизни, со сменой времен года, дня и ночи, зноя и гроз - это в то же время рассказ о человеке, чей духовный мир определяется этой природной жизнью. Природа внушает человеку в этом рассказе то неизъяснимую душевную тишину, то странную тревогу, то стремление вдаль, то, чаще всего, бодрость, силу и радость.
Национально-русскими чертами наделены в «Записках охотника» не только крестьяне; русскими людьми по натуре являются у Тургенева и некоторые помещики, избежавшие растлевающего влияния крепостного права. Петр Петрович Каратаев - не менее русский человек, чем крестьяне; недаром рассказ о нем первоначально назывался «Русак». И он также жертва крепостного права: его сгубила любовь к чужой крепостной девушке, на которой он не может жениться из-за дикого самодурства ее владелицы. Национальные черты характера подчеркнуты и в моральном облике Чертопханова. Он великолепен в своей природной гордости, независимости и инстинктивном чувстве справедливости. Он помещик, но он не крепостник. Такова же Татьяна Борисовна, патриархальная помещица, но в то же время простое существо с прямодушным русским сердцем. Антинационально, по Тургеневу, само крепостное право. Помещики, не являющиеся типичными крепостниками, представляются ему живой силой русского общества. Он направляет свои удары не против дворянства в целом, а только против помещиков-крепостников. В отличие от революционных демократов, Тургенев надеялся на русское дворянство, стремясь обнаружить в нем здоровые элементы.
В «Записках охотника» заметно усилие подняться над физиологической основой до общерусского, общечеловеческого содержания. Сравнения и ассоциации, которыми уснащено повествование, - сравнения со знаменитыми историческими людьми, с известными литературными персонажами, с событиями и явлениями иных времен и иных географических широт - призваны нейтрализовать впечатление локальной ограниченности и замкнутости. Тургенев сравнивает Хоря, этого типичного русского мужика, с Сократом («такой же высокий, шишковатый лоб, такие же маленькие глазки, такой же курносый нос»); практичность же ума Хоря, его административная хватка напоминают автору не более не менее как венценосного реформатора России: «Из наших разговоров я вынес одно убеждение... что Петр Великий был по преимуществу русский человек, русский именно в своих преобразованиях». Это уже прямой выход к современным ожесточеннейшим спорам западников и славянофилов, т. е. к уровню социально-политических концепций и обобщений. В тексте же «Современника», где рассказ был впервые опубликован (1847, № 1), содержалось еще сравнение с Гёте и Шиллером («словом, Хорь походил более на Гёте, Калиныч более на Шиллера»), сравнение, которое для своего времени имело повышенную философскую нагрузку, так как оба немецких писателя фигурировали как своеобразные знаки не только различных типов психики, но и противоположных способов художественной мысли и творчества. Словом, впечатление замкнутости и локальной ограниченности Тургенев разрушает в направлении и социально-иерархическом (от Хоря к Петру I), и межнациональном (от Хоря к Сократу; от Хоря и Калиныча - к Гёте и Шиллеру).
В то же время в развертывании действия и расположении частей каждого из рассказов Тургенев многое сохранял от «физиологического очерка». Последний строится свободно, «не стесняясь оградами повести», как говорил Кокорев. Последовательность эпизодов и описаний не регламентирована жесткой новеллистической интригой. Прибытие повествователя в какое-либо место; встреча с каким-либо примечательным лицом; разговор с ним, впечатление от его внешности, различные сведения, которые удалось получить о нем от других; иногда новая встреча с персонажем или с лицами, знавшими его; краткие сведения о его последующей судьбе - такова типичная схема рассказов Тургенева. Внутреннее действие (как во всяком произведении), разумеется, есть; но внешнее - чрезвычайно свободное, неявное, размытое, исчезающее.Для начала рассказа достаточно просто представить героя читателю («Представьте себе, любезные читатели, человека
полного, высокого, лет семидесяти...»); для конца - достаточно просто фигуры умолчания: «Но может быть, читателю уже наскучило сидеть со мною у однодворца Овсяникова, и потому я красноречиво умолкаю» («Однодворец Овсяников»).
При таком построении особая роль выпадает на долю повествователя, иначе говоря - на авторское присутствие. Вопрос этот был важен и для «физиологий», причем важен в принципиальном смысле, выходящем за пределы «физиологизма». Для европейского романа, понимаемого скорее не как жанр, а как особый род литературы, ориентированного на раскрытие «частного человека», «приватной жизни», необходима была мотивировка вхождения в эту жизнь, ее «подслушивания» и «подглядывания». И роман находил подобную мотивировку в выборе особого персонажа, выполнявшего функцию «наблюдателя частной жизни»: плута, авантюриста, проститутки, куртизанки; в выборе особых жанровых разновидностей, особых приемов повествования, облегчающих вхождение в закулисные сферы - плутовского романа, романа писем, уголовного романа и т. д. (М. М. Бахтин). В «физиологии» достаточной мотивировкой раскрытия заповедного служил уже авторский интерес к натуре, установка на неуклонное расширение материала, на выпытывание скрытых тайн. Отсюда распространение в «физиологическом очерке» символики высматривания и выпытывания тайн («Ты должна открывать тайны, подсмотренные в замочную скважину, подмеченные из-за угла, схваченные врасплох...» - писал Некрасов в рецензии на «Физиологию Петербурга»), которая в дальнейшем станет предметом размышлений и полемики в «Бедных людях» Достоевского. Словом, «физиологизм» - это уже мотивировка. «Физиологизм» - нероманный способ усиления романных моментов в новейшей литературе, и в этом заключалось его большое (и еще не выявленное) историко-теоретическое значение.
Возвращаясь же к книге Тургенева, следует отметить в ней особую позицию повествователя. Хотя сам заголовок книги возник не без подсказки случая (журнальную публикацию «Хоря и Калиныча» редактор И. И. Панаев сопроводил словами «Из записок охотника» с целью расположить читателя к снисхождению), но «изюминка» заключена уже в заголовке, т. е. в своеобразии позиции автора как «охотника». Ибо как «охотник» повествователь вступает с крестьянской жизнью в своеобразные отношения, вне непосредственных имущественно-иерархических связей помещика и мужика. Эти отношения более свободные, естественные: отсутствие обычной зависимости мужика от барина, а подчас даже возникновение общих устремлений и общего дела (охота!) способствуют тому, что мир народной жизни (в том числе и со своей социальной стороны, т. е. со стороны крепостной зависимости) приоткрывает перед автором свои покровы. Но приоткрывает не полностью, лишь до определенной степени, потому что как охотник (другая сторона его позиции!) автор все же остается для крестьянской жизни человеком сторонним, свидетелем и многое в ней словно бежит от его взора. Эта скрытность особенно наглядна, пожалуй, в «Бежине луге», где по отношению к персонажам - группе крестьянских ребятишек - автор выступает вдвойне отчужденно: как «барин» (хотя и не помещик, а человек праздный, охотник) и как взрослый (наблюдение Л. М. Лотман).
Отсюда следует, что тайна и недосказанность - важнейший поэтический момент «Записок охотника». Показано много, но за этим многим угадывается большее. В духовной жизни народа нащупаны и предуказаны (но до конца не описаны, не освещены) огромные потенции, которым предстоит развернуться в будущем. Как и каким образом - книга не говорит, но сама открытость перспективы оказалась чрезвычайно созвучной общественному настроению 40-50-х годов и способствовала огромному успеху книги.
И успеху не только в России. Из произведений натуральной школы, да и всей предшествующей русской литературы, «Записки охотка» завоевали на Западе самый ранний и прочный успех. Откровение силы исторически молодого народа, жанровая оригинальность (ибо новеллистическую и романную обработку народной жизни западная литература хорошо знала, но произведение, в котором рельефные народные типы, широта обобщения вырастали из непритязательности «физиологизма», было внове) - все это вызвало бесчисленное количество восторженных отзывов, принадлежавших виднейшим писателям и критикам: Т. Шторму и Ф. Боденштедту, Ламартину и Жорж Санд, Доде и Флоберу, А. Франсу и Мопассану, Роллану и Голсуорси... Процитируем лишь слова Проспера Мериме, относящиеся к 1868 г.: «... произведение «Записки охотника» ... было для нас как бы откровением русских нравов и сразу дало нам почувствовать силу таланта автора... Автор не столь пламенно защищает крестьян, как это делала госпожа Бичер-Стоу в отношении негров, но и русский крестьянин г. Тургенева - не выдуманная фигура вроде дяди Тома. Автор не польстил мужику и показал его со всеми его дурными инстинктами и большими достоинствами». Сопоставление
с книгой Бичер-Стоу подсказывалось не только хронологией («Хижина дяди Тома» вышла в том же году, что и первое отдельное издание «Записок охотника», - в 1852 г.), но и сходством темы, при ее - как почувствовал французский писатель - неодинаковом решении. Угнетенный народ - американские негры, русские крепостные крестьяне - взывал к состраданию и сочувствию; между тем если один писатель отдавал дань сентиментальности, то другой сохранял суровый, объективный колорит. Была ли тургеневская манера обработки народной темы единственной в натуральной школе? Отнюдь нет. Отмеченная выше поляризация изобразительных моментов проявлялась и здесь, если вспомнить манеру повестей Григоровича (прежде всего характер обрисовки центрального персонажа). Мы знаем, что в «сентиментальности» Тургенев видел общий момент двух писателей - Григоровича и Ауэрбаха. Но, вероятно, перед нами типологически более широкое явление, поскольку сентиментальные и утопические моменты вообще, как правило, сопутствовали обработке народной темы в европейском реализме 40-50-х годов XIX в.
«Записки охотника» были событием в литературной жизни начала 50-х годов XIX в. Тургенев показал глубокую содержа-тельность и духовность русского крестьянина, разнообразие ха-рактеров, полнее всего проявляющихся на фоне пейзажа.
Природа в «Записках…» выступает в нескольких функциях. Прежде всего Тургенев изображает природу, чтобы показать красоту России, ее величие и таинственность. Писатель создает лирические картины утра, восхода солнца, прекрасного июль-ского дня. С любовью Тургенев описывает грозу, бескрайние просторы полей, луга и леса близких ему мест. Особенно ярки такие описания в рассказах «Малиновая вода», «Ермолай и Мель-ничиха». В очерке «Лес и степь» писатель разворачивает широкое полотно пейзажа. Степь дышит привольем, свежестью; весна несет с собой обновление всему, человек чувствует себя бодрее, радо-стнее. Но и осенью лес лишен мрачности и уныния. Его запах пьянит, заставляет сердце биться чаще. Тургенев раскрывает жизнеутверждающую силу природы, ее бессмертную красоту. Он с любовью пишет о тех, кто живет в согласии с природой, уме-ет ее чувствовать и понимать. Поэзией овеяны образы Касьяна, умеющего «разговаривать» с птицами, Лукерьи, слышащей, как «крот под землею роется», удивительного Калиныча, наделен-ного тонким чувством красоты.
Вторая функция природы — психологическая. Описывая по-ступки, характеры людей, внутреннее состояние человека, Тур-генев показывает их отражение в природе. В рассказе «Бирюк» состояние повествователя перед встречей с героем передается через картину предгрозовой природы, которая так же угрюма и мрачна, как едущий в деревню автор. Состояние радости, упое-ния собственным талантом, творческий взлет героя отражаются в летнем пейзаже в рассказе «Певцы».
Третья функция пейзажа — это подготовка читателя к вос-приятию событий и героев. Эта функция особенно отчетливо проявляется в рассказе «Бежин луг». Сидящие у костра маль-чишки как бы растворены в природе. Природа для них — и сфера жизни, и что-то таинственное, нетленное, непостижимое. Дет-ский ум еще не в силах объяснить многое в природе, поэтому мальчики придумывают свои объяснения непонятного, сочиня-ют разные страшные истории, «былички» о русалках, домовых, леших.
Те явления природы, которые дети могут объяснить, стано-вятся близкими им, к необъяснимому же они относятся с опа-ской и суеверием. Неизвестное они осваивают в фантастических формах. Каждому «странному» рассказу мальчиков предшеству-ет изображение чего-то тревожного, неясного, тайного в при-роде. Материал с сайта
Тургенев психологически верно показывает, как меняется восприятие природы у детей. То, что ночью было таинствен-ным, таило опасность, вызывало страх, утром кажется живым и веселым. Последовательность описания природы и ее воспри-ятия детьми утром, днем, ночью подготавливает к пониманию причин возникновения быличек и поверий. В «Бежином луге» Тургенев показывает, как подчиненный силам природы кресть-янский мальчик стремится понять и объяснить все вокруг себя, используя ум и фантазию. То, что близко крестьянским детям, чуж-до повествователю. Он ощущает свою «неслиянность» с природой, отчужденность от нее и народного мира. Но «сладко стеснялась грудь, вдыхая тот особенный, томительный и свежий запах — запах рус-ской летней ночи». И Тургенев пишет о жажде соединения с окружающим миром, о любви ко всему живому.
39. Записки охотника
И.С. Тургенев - потомок древнего дворянского род а. Детские года будущего писателя прошли в селе Спасское-Лутовиново Орловской губернии. Жизнь в поместье оставила тягостные воспоминания о жестоких нравах, отравлявших отношения в семье Тургеневых и господствовавших в управлении крепостными слугами и крестьянами. Особенно скорой на расправу была мать Тургенева - Варвара Петровна, женщина властная и нетерпеливая. Через много лет детские и юношеские впечатления от домашнего произвола лягут в основу рассказа «Муму», который Тургенев напишет «на съезжей» (в тюремной камере), куда его определят за публикацию некролога Гоголю в марте 1852 г. Рассказ о нравственной атмосфере барской усадьбы написан втюрьме, в условиях несвобода. Какая страшная и убедительная правда в этой скрытой психологической параллели!
В1833 г. Тургенев поступает на словесный факультет Московского университета, затем переходит в Петербургский университет. Будучи студентом, пробует свои силы в лирике, жанре поэмы («Стено», 1834), начинает печататься в журналах, впрочем, без особого успеха. В Петербурге, в доме профессора Плетнева, молодой Тургенев мельком видел Пушкина, о чем будет благоговейно вспоминать всю жизнь, и оживит свои впечатления в мемуарном очерке «Литературный вечер у Плетнева». В1838 г. Тургенев уезжает за границу с намерением продолжить образование. В Берлине он слушает лекции по философии, классической филологии, переживая сильное увлечение Гегелем, Шеллингом, Фейербахом, усиленно занимается классическими языками. Период пребывания в Германии - период формирования эстетической позиции будущего писателя. В это время он много путешествует: Австрия, Италия, Швейцария. Блестяще образованным европейцем является Тургенев в Петербург. Здесь он предпринимает попытки заняться службой: намеревается сдать магистерский экзамен и получить кафедру философии, некоторое время служит под началом В.И. Даля в Министерстве внутренних дел. Публикация поэмы «Параша» (1843) и сочувственная оценка В. Белинским сыграли важную роль в его жизни: началось сближение писателя и критика, все более
укреплявшееся со временем. В этом же году происходит встреча Тургенева и Полины Виардо на гастролях итальянской оперы в Петербурге. Встреча стала для Тургенева судьбой на всю оставшуюся жизнь.
С 1847 г. Тургенев сотрудничает с «Современником», печатает в нем открывающий цикл «Записок охотника» рассказ «Хорь и Кали- ныч». В конце 1847 - начале 1848 г. Тургенев становится очевидцем французской революции. Зима в Париже и Куртавенеле оказалась плодотворной во многих отношениях: он знакомится с Жорж Занд, П. Мериме, Ф. Шопеном, пишет большую часть рассказов из «Записок охотника», «Дневник лишнего человека», комедии «Холостяк» и «Нахлебник», драму «Месяц в деревне». Можно сказать, что покидал Францию в 1850 г. уже писатель Тургенев, зрелый человек, переживший романтический восторг любви, познавший мощь стихии революционных потрясений.
Середина 50-х годов для Тургенева - время работы над первым романом «Рудин» (1855), созданным в Спасском, в Риме задумано и частично написано «Дворянское гнездо» (1858), успех которого был безоговорочным.
Шестидесятые годы отозвались в творчестве Тургенева первым «общественным» романом «Накануне» (1860), не принятым демократическим «Современником», однако ничего в критике произведений Тургенева не было равным по реакции на «Отцов и детей» (1861), где, как объяснял впоследствии сам писатель, он хотел быть просто справедливым и наблюдательным. 60-е годы - время, когда жизнь Тургенева определяется: он начинает обустраивать свой быт за границей, в Бадене. Из сложных и горьких чувств осмысления своих отношений с Россией рождается роман «Дым».
В начале 70-х Тургенев практически все время живет за границей, в основном в Париже, изредка наведываясь в Россию, чтобы решать денежные вопросы. Он много занимается общественной деятельностью, помогая русским эмигрантам денежными средствами, рекомендательными письмами, устройством на лечение, чтением рукописей, учреждает первую в Париже русскую библиотеку. Это десятилетие жизни Тургенева отмечено появлением в его творчестве рассказов «Часы», «Сон», «Рассказ отца Алексея». В них отражается все растущая уверенность писателя в существовании иного мира, но не божественно прекрасного и гармоничного, а враждебного человеку, убивающего его. Чисто внешне все обстояло очень благополучно: в 1878 г. на международном литературном конгрессе в Париже Тургенева выбрали вице-президентом, как и В. Гюго. Здесь он прочел речь о русской литературе, сам факт произнесения которой поставил ее на уровень европейских литератур.
В полной мере своеобразие психологического облика романтической натуры проявилось в первом значительном произведении И. Тургенева «Записки охотника». Главным героем цикла является автор-повествователь, сложность внутреннего мира которого определяет соединение двух планов рассказывания: резко отрицательного изображения крепостнической действительности и романтически непосредственного восприятия тайн природы. В одном из лучших рассказов цикла «Бежин луг» природа выступает в восприятии героев (не случайно это дети) и рассказчика как живая сила, говорящая с человеком на своем языке. Понять этот язык дано не каждому. В восприятии автора реальная деталь становится символом мистического голубок - «душа праведника», а «стенящий звук», наводящий трепет на собравшихся у костра, голос болотной птицы. Рассказчик, блуждая по лесу, сбился в темноте с пути (реальная деталь) и «вдруг очутился над страшной бездной» (романтический штрих), оказавшейся прозаическим оврагом. Способность к восприятию чудесного, стремление приобщиться к загадке природы и человека становится эмоциональным ключом рассказа, выполняя функцию характеристики рассказчика.
Литературную известность Тургеневу принес рассказ «Хорь и Ка- линыч» (1847), опубликованный в «Современнике» и высоко оцененный читателями и критикой. Успех рассказа стимулировал решение Тургенева продолжить работу, и в последующие годы он создает ряд
Критический пафос изображения русского дворянства в этом произведении обусловлен негативным отношением Тургенева к нравственным основам крепостного права, к его социальной функции. Во всех очерках и рассказах «Записок» Тургенев использует некоторые общие принципы изображения: каждый очерк или рассказ строится на немногочисленных сюжетных эпизодах и описательных характеристиках действующих лиц. Писатель передает подробности поз, жестов, речи персонажей, а отбор и последовательность их появления перед читателем мотивировано фигурой рассказчика, его движением в пространстве и во времени. Поэтому основная смысловая нагрузка приходится на описательные элементы: на портретно-бытовые характеристики действующих лиц и переложение их рассказов о своей жизни в прошлом и настоящем.
Комизм положений очень часто соединяется с комизмом ситуаций, раскрывающих несоответствие претензий персонажей их сущности. Часто эта форма комического проявляет себя в монологах героев, оказывающихся средством саморазоблачения персонажа. Так, в «Гамлете Щигровского уезда» герой очерка, Василий Васильевич, исповедуется ночью, в темноте переднезнакомым человеком, открывая ему сердце. Знаменитое гамлетовское «быть иль не быть, вот в чем вопрос...» в обстановке Щигровского уезда не возвышает героя над толпой, а, наоборот, становится поводом к разоблачению несостоятельности протеста «под подушкой». Предметом осмеяния оказывается вся система тепличного воспитания дворянства, порождающего никчемных идеалистов, не способных ни к чему.
В рассказе «Однодворец Овсянников» перед нами предстает ряженный в кучерской кафтан помещик-славянофил, вызывающий чувство недоумения и смеха в мужиках своими потугами на «народность». А помещик Пеночкин из рассказа «Бурмистр» - утонченный европеец и «прогрессивный» хозяин - сам не порет слугу за недостаточно прогретое вино: он просто отдает приказ: «распорядиться насчет Федора».
В «Записках охотника» складывается важная черта художественного метода Тургенева: развернутые характеристики быта, среды, значительные по объему описательные фрагменты повествования - путь к овладению мастерством обобщения.
Антикрепостническую социально-обличительную сущность «Записок охотника» отметила не только современная Тургеневу критика. Министр просвещения А. Ширинский-Шихматов так охарактеризовал их императору Николаю I: «Значительная часть помещенных в книгестатей имеет решительное направление к унижению помещиков, которые либо представляются в смешном и карикатурном, или чаще в предосудительном для их чести виде». Выход в свет «Записок охотника» вызвал раздражение и недовольство в официальных кругах: нужен был поводдля наказания писателя. Поводдал сам Тургенев, опубликовав в «Московских ведомостях» «Письмо из Петербурга», статью в связи со смертью Гоголя, которую ранее цензура не пропустила. Тургенев был арестован и отправлен на «съезжую». Два года длилась последовавшая за арестом (без суда и следствия) ссылка в Спасское-Лутовиново, и только в 1854 г. Тургенев получает свободу.
Записки охотника»
В 1847 г. Тургенев пишет и публикует в журнале «Современник» очерк «Хорь и Калиныч» – первую ласточку будущего знаменитого цикла «Записки охотника», вышедшего отдельным изданием в 1852 г. В этом цикле он предстает уже зрелым, сложившимся художником со своей оригинальной – собственно тургеневской – поэтикой и вполне определенной идейной концепцией. К этому времени он полностью разделяет воззрения литераторов круга «Современника», большинство из которых: В. Г. Белинский, Н. А. Некрасов, А. И. Герцен, Т. Н. Грановский – являются его близкими друзьями. Идеологией этого круга единомышленников, художественным выражением которой стала эстетика натуральной школы, был так называемый западнический либерализм, предполагающий ориентацию на Западную Европу как на духовный образец подлинного политического, экономического и культурного прогресса. Россия, по мнению западников‑либералов, бесконечно отстает от Европы и для своего дальнейшего развития нуждается в значительных социальных преобразованиях. Главным тормозом на пути этих преобразований в 1840‑е годы считался институт крепостного права. Именно он становится основным объектом критики в тургеневских «Записках охотника». «Записки охотника» – такое же сознательно идейное и даже, можно сказать, социально ангажированное произведение, как и многие другие произведения натуральной школы, в которых, в соответствии с призывом ее главного идеолога Белинского, преобладал пафос социального разоблачения язв и пороков современного российского общества. Примечательной особенностью русского западнического либерализма была его постоянная переплетенность с более радикальной социалистической идеологией, будь то в ее относительно умеренном (христианский и утопический социализм М. В. Петрашевского, А. Н. Плещеева, ранних Ф. М. Достоевского и М. Е. Салтыкова‑Щедрина) или потенциально революционном, бунтарском варианте («якобинский» социализм А. И. Герцена, отчасти В. Г. Белинского, «анархический» социализм М. А. Бакунина), – идеологией, общим истоком которой была все та же руссоистская критика «порочного» иерархического общества, ущемляющего права демократических низов. Хотя по своим взглядам Тургенев был классическим либералом (подобно таким членам западнического кружка, как историк Т. Н. Грановский, критик П. В. Анненков), широта демократических требований русских социалистов‑руссоистов его по‑своему привлекала, поскольку представлялась исторически закономерной. Отсюда – отчетливо руссоистские тона всей идейной концепции «Записок охотника». Сюжетно‑композиционной основой целого ряда очерков цикла, таких как «Ермолай и мельничиха», «Малиновая вода», «Бурмистр», «Контора», «Льгов», «Петр Петрович Каратаев», становится достаточно жесткая социальная схема: грубые, деспотические помещики, развращенные властью, ломают судьбы и уродуют души крепостных крестьян, бессильных что‑либо противопоставить их тираническому произволу. Причем специально подчеркивается, что помещики нарушают элементарные права, которые даны человеку самой природой, извращая тем самым естественный ход человеческого развития. Дворовые девушки Арина в «Ермолае и мельничихе» и Матрена в «Петре Петровиче Каратаеве» по прихоти своих господ оказываются лишенными обычного человеческого счастья – счастья жить в любовном союзе с тем, кого избрало их сердце; их робкие попытки защитить себя приводят только к обострению барского гнева и в итоге к полному жизненному краху. Еще одна характерная жертва крепостнического произвола, изображаемая Тургеневым, – тип крепостного крестьянина с растоптанным чувством собственного достоинства, потерявшим свое «я», свою личность и окончательно смирившимся со своей участью. Таковы старик Сучок из «Льгова», живущий в постоянном страхе перед любым возможным барским окриком (его готовность откликаться на всякое новое имя, какое дают ему господа, лишний раз подчеркивает полное отсутствие в нем личностного начала), и буфетчик Вася из «Двух помещиков», с горячей убежденностью отвечающий на вопрос рассказчика‑охотника, за что он так жестоко по приказу барина был наказан розгами: «А поделом, батюшка, поделом. У нас по пустякам не наказывают».
Эти примеры ясно показывают, насколько Тургенев привержен новоевропейскому идеалу свободной личности, воспринимающей свою зависимость от подавляющих ее структур традиционного общества как рабство. Такая позиция резко отделяет Тургенева, как и других западников‑либералов, от их основных идейных противников в среде мыслящей русской интеллигенции того времени – славянофилов, которые спасение России от ее бедственного современного положения, напротив, видели в возвращении к идеалам русского допетровского прошлого и крайне враждебно относились ко всем новейшим европейским веяниям, их главную опасность усматривая как раз в культе отдельной, независимой личности, стремящейся как можно полнее эмансипироваться от всех традиционных, прежде всего религиозных, установлений. Заканчивая «Двух помещиков» прямо обращенной к читателю фразой: «Вот она, старая‑то Русь!», Тургенев высмеивает славянофильский идеал «старой Руси» как воплощения духовного мира и общественного благополучия: для него, как для западника, все, что было в русском прошлом до преобразований Петра I, попытавшегося приобщить Россию к гуманным ценностям европейской культуры, основывалось на варварском неуважении к человеку, когда любой носитель власти и силы мог позволить себе безнаказанно издеваться над своей безропотной жертвой. Ироническое отношение Тургенева к идее славянофилов вернуть русское европеизированное дворянство к русским национальным корням и формам жизни нашло выражение в очерке «Однодворец Овсянников», где в фигуре молодого помещика Любозвонова, облачающегося на глазах своих крепостных в русский национальный костюм и предлагающего им спеть «народственную песню», узнаваемо, хотя и не без сатирического преувеличения, выведен К. С. Аксаков – самый пламенный в славянофильском кружке защитник национальных обычаев.
Но тип крестьянина‑жертвы не самый характерный в крестьянском мире «Записок охотника». В отличие от Григоровича – другого заметного представителя натуральной школы 1840‑х годов, изображавшего крестьян (в получивших широкую известность повестях «Деревня» и «Антон Горемыка») исключительно как несчастных страдальцев, невольных мучеников крепостнического жизненного уклада, – Тургенев свое основное внимание сосредоточивает на изображении крестьян, которые, вопреки крайне неблагоприятным для них социальным обстоятельствам, сумели «не утратить лица», сохранив во всей его полноте и многообразии тот колоссальный потенциал духовных и творческих сил, который, как считали все западники, хорошо усвоившие идеи Руссо, живет, как в запечатанном сосуде, в народной душе и страстно ждет своего освобождения. В русской крестьянской среде, показывает Тургенев, есть люди, по богатству своего внутреннего мира не уступающие лучшим представителям русского образованного дворянства, а по силе натуры и способности к активной и продуктивной деятельности приближающиеся к носителям европейского духа новой свободы и волевого преобразования существующих форм жизни. Так, Хорь из очерка «Хорь и Калиныч» за свою практическую хватку, умение разумно и экономно вести хозяйство и неподдельный интерес к вопросам европейского государственного устройства награждается рассказчиком‑охотником такими непривычно высокими для крестьянина культурными эпитетами, как «рационалист», «скептик», «административная голова». В хозяйственнике Хоре Тургеневу видится некий русский эквивалент представителей европейского третьего сословия – честных и предприимчивых бюргеров, преобразивших экономическое лицо Европы. Подросток Павлуша из «Бежина луга», восхищающий охотника своей исключительной смелостью и готовностью давать рационально‑трезвые объяснения тем чудесам и тайнам, о которых, крестясь и дрожа от страха, рассказывают друг другу мальчики в ночном, представлен как сильная личность нового типа, способная бросить вызов самой Судьбе, неподконтрольной человеку тайной силе, распоряжающейся его жизнью и смертью. Павлуша есть очевидная крестьянская параллель образу «необыкновенного» человека Андрея Колосова, а значит, в какой‑то мере, и байроновским героям, дерзко бросающим вызов Богу; «байроническим мальчиком» остроумно назвал Павлушу критик А. А. Григорьев. Тургенев сам нередко прибегает к такому приему возвышения своих героев, как сравнение их с великими деятелями русской или мировой культуры и истории, а также с классическими «вечными образами» европейской литературы. Интересно, что этот прием распространяется им не только на крестьян, но и на дворянских героев цикла, из которых далеко не все принадлежат к типу жестокого помещика – «тирана»: дворянские характеры в «Записках охотника» также весьма многочисленны и разнообразны. «Рационалист» Хорь сравнивается с философом Сократом и косвенно с Петром I; однодворец Овсянников из одноименного очерка – с баснописцем Иваном Крыловым; Лукерья из очерка «Живые мощи», женщина с трудной судьбой и невероятным духовным самообладанием, – с сожженной на костре Жанной д"Арк; есть в цикле и свой Гамлет – разуверившийся в романтических ценностях, но тем не менее не способный избавиться от романтического эгоцентризма молодой дворянин из очерка «Гамлет Щигровского уезда» (характер, психологически родственный Чулкатурину из «Дневника лишнего человека»), и русский Дон Кихот – полностью разоренный, но по‑прежнему рыцарски преданный высокому понятию дворянской чести, всегда готовый защитить слабого и страдающего, помещик Чертопханов, герой очерков «Чертопханов и Недопюскин» и «Конец Чертопханова».
Распространение одного и того же приема на представителей разных сословий позволяет Тургеневу, с одной стороны, чисто художественными средствами высказать отстаиваемую либералами идею правового равенства всех людей независимо от их происхождения и степени богатства, а с другой – что особенно близко учению Руссо – намекнуть на существенные преимущества представителей непривилегированного крестьянского сословия перед привилегированным дворянским: при всей своей внешней непросвещенности внутренне они уже обладают всем тем, что носители просвещенного дворянского разума ошибочно считают отличительной чертой только своего круга, – духовной культурой, причем в том ее «естественном», первозданном виде, который просвещенное сознание либо грубо исказило, либо безнадежно утратило. В очерке «Певцы» судящий состязание певцов Дикий‑Барин (и, соответственно, стоящий за ним автор) не случайно отдает пальму первенства не городскому жителю, мещанину из Жиздры, певшему по‑своему прекрасно, а простому парню из народа Яшке Турку, чье пение, не знавшее никаких внешних формальных ухищрений, словно лилось из глубины его души. Важной особенностью пения Якова, специально отмечаемой Тургеневым, является также то, что он пел без оглядки на других, на то, какое он производит впечатление, пел, забывая самого себя, – черта, открывающая в нем тип, противоположный не только типу романтика‑эгоцентрика, но во многом и тому «рациональному» крестьянскому типу, к которому принадлежат Хорь и Павлуша. Если для последних характерно сознание значительности собственной личности, основанное на уважении к своему критически мыслящему «я», что дает основание называть их крестьянскими «западниками», то основой человеческой значительности Яшки Турка, наоборот, оказывается принципиальный отказ от своего «я», который, однако, не превращает его в подобие духовно сломленного и забитого героя «Льгова», а парадоксальным образом становится условием проявления его могучей душевной силы. По контрасту с «западным» этот тип справедливо было бы назвать «восточным», и следует также заметить, что Тургеневу, как художнику и психологу, он интересен не меньше, чем первый. Многие описываемые с видимой любовью крестьянские персонажи охотничьего цикла относятся к этому «восточному» типу. Наиболее яркие его представители: Калиныч из «Хоря и Калиныча», близкий природе (в отличие от своего друга Хоря, больше занятого общественными и хозяйственными вопросами), тонко чувствующий ее красоту и, благодаря особому дару проникновения в ее тайны, обладающий чудесной способностью заговаривать кровь, ладить с пчелами, предсказывать погоду; и карлик‑горбун Касьян из очерка «Касьян с Красивой Мечи» – странный человек «не от мира сего», сочетающий в себе черты лесного «волшебника», понимающего язык птиц и растений, и природного мистика, с почти буддийской сострадательностью относящегося к каждому обреченному на гибель живому существу.
Те же доверие и любовь к природным живым существам, зверям и птицам в соединении с верой и глубокой убежденностью, что спасется только тот, кто кротко, не возмущаясь и не жалуясь, претерпевает свою участь, какой бы трагической она ни была, составляют основу характера Лукерьи из очерка «Живые мощи». В очерке «Смерть» Тургенев изображает целую галерею героев – носителей «восточной» души, которых объединяет умение спокойно и легко относиться к собственной смерти, что становится возможным, как дает понять автор, только в случае, если человек не привязан к своему «я», не фиксируется на нем как на высшей ценности. Любопытно, что в «Смерти» опять выведены представители разных сословий: помимо крестьянских образов там есть образы дворянки‑помещицы и домашнего учителя, разночинца Авенира Сорокоумова, но объединяет их всех уже не «западная» идея правового равенства, а причастность «восточной» идее жертвы и отречения. Жертва своим «я» ради другого и бескорыстное служение ему, будь то человек или некая Высшая Правда, – главная черта в характере Авенира Сорокоумова, вызывающая искреннее восхищение автора. В этом герое есть что‑то от чувствительного, или «сентиментального», романтизма Жуковского – создателя поэтического образа меланхолического юноши, готового отречься от призрачных земных благ во имя соединения с идеальным миром Там. Такой романтизм, с его пылким и жертвенным стремлением к идеалу, всегда вызывал симпатию у Тургенева и, в отличие от романтизма байронического, принимался им безоговорочно. Именно в этом – возвышенном, а не дискредитирующем – смысле Калиныч с его восторженным и предельно открытым отношением к миру и людям именуется «романтиком» и «идеалистом».
Обостренное внимание Тургенева к людям «восточной» души находится в известном противоречии с его либерально‑западническими идеалами: не случайно славянофилам, всегда активно противопоставлявшим «гордый ум» атеистического Запада «кроткой душе» русского христианского Востока, многое в «Записках охотника» пришлось по вкусу, так что даже возникло мнение о Тургеневе как тайном стороннике их лагеря. Сам Тургенев с таким суждением о себе был решительно не согласен, но «восточный» уклон охотничьего цикла, тем не менее, не подлежит сомнению; то же относится и к его подспудным романтическим тенденциям. Складывается впечатление, что «Записки охотника» – это сплав или, точнее, сложное сосуществование сразу нескольких идеологических ракурсов.
Сходным образом и поэтика «Записок» включает в себя различные по происхождению эстетические слои. По многочисленным внешним приметам художественного порядка тургеневский цикл – типичное произведение натуральной школы, наиболее осязаемо выразившее ее ориентацию на «научную» парадигму. По жанру «Записки охотника» – серия очерков, как и знаменитый сборник 1845 г. «Физиология Петербурга», литературный манифест «натурального» направления, в котором впервые в русской литературе были предложены образцы «физиологического» описания, восходящего к французским «Физиологиям», изначально задуманным как художественные аналоги дотошных и беспристрастных «научных» описаний подлежащего изучению природного объекта. «Физиологической» стилистике отвечает в «Записках» уже сама фигура охотника, представляемого в качестве непосредственного очевидца событий, фиксирующего их, как и положено очеркисту, с протокольной, «фотографической» точностью и минимумом авторской эмоциональной оценки. Ярко «физиологичны» у Тургенева также портретные и пейзажные описания – непременная часть общей стилевой композиции каждого очерка. Они «по‑научному» подробны, обстоятельны и мелочно детализированы, – в полном соответствии с требованиями «микроскопического» метода натуральной школы, когда описываемый объект изображался как бы увиденным сквозь микроскоп – во всех многочисленных мелких подробностях своего внешнего облика. По словам К. Аксакова, Тургенев, описывая внешность человека, «чуть не сосчитывает жилки на щеках, волоски на бровях». Действительно, тургеневский портрет едва ли не избыточно подробен: даются сведения об одежде героя, форме его тела, общей комплекции, при изображении лица детально – с точным указанием цвета, размера и формы – описываются лоб, нос, рот, глаза и т. д. В пейзаже та же утонченная детализация, призванная воссоздать «реалистически» правдивую картину природы, дополняется массой сведений специального характера.
Вместе с тем в тургеневском портрете и пейзаже, несмотря на всю их бросающуюся в глаза «реалистическую» натуральность, скрыто присутствует другая – романтическая традиция изображения природы и человека. Тургенев словно потому и не может остановиться в перечислении особенностей внешнего облика персонажа, что изображает не столько разновидность порожденного «средой» определенного человеческого типа, как это было у авторов «Физиологии Петербурга», сколько то, что у романтиков называлось тайной индивидуальности. Средства изображения – в позитивистскую эпоху – стали другими: «научными» и «реалистическими», предмет же изображения остался прежним. Герои «Записок охотника», будь то крестьяне или дворяне, «западники» или «восточники», не только типы, но и всякий раз новая и по‑новому живая и таинственная индивидуальная душа, микрокосм, маленькая вселенная. Стремлением как можно более полно раскрыть индивидуальность каждого персонажа объясняется и такой постоянно используемый в очерках прием, как «парная композиция», отразившийся в том числе и в их названиях («Хорь и Калиныч», «Ермолай и мельничиха», «Чертопханов и Недопюскин»), и прием сравнения героя с «великой личностью». Точно так же и природа в «Записках охотника» имеет свою душу и свою тайну. Тургеневский пейзаж всегда одухотворен, природа у него живет своей особой жизнью, часто напоминающей человеческую: она тоскует и радуется, печалится и ликует. Та связь между природным и человеческим, которую открывает Тургенев, не имеет «научного» подтверждения, зато легко может быть истолкована в духе воскрешенной романтиками (прежде всего иенскими и романтиками‑шеллингианцами) архаической концепции взаимосвязи человеческого микро– и природного макрокосма, согласно которой душа каждого человека таинственными нитями связана с разлитой в природе Мировой Душой. Очевидной данью этой концепции является у Тургенева прием психологического параллелизма, когда определенное состояние, в котором оказывается «душа» природы, прямо соотносится с аналогичным по внутреннему наполнению состоянием души героя. Психологический параллелизм лежит в основе композиции таких очерков, как «Бирюк», «Свидание», отчасти «Бежин луг». Он же, можно сказать, определяет и общую композицию цикла, открывающегося человеческим очерком «Хорь и Калиныч» и завершаемого полностью посвященным природе очерком «Лес и степь» (с тем же принципом «парности» в названии).
В поэтике «Записок охотника» очевидны знаки уже начавшейся переориентации Тургенева с гоголевской «отрицательной» стилистики на «положительную» пушкинскую. Следование Гоголю в кругах сторонников натуральной школы считалось нормой: писатель, изображающий грубую правду жизни, должен хотя бы в какой‑то мере быть обличителем. Обличительная тенденция чувствуется в откровенно «социальных» очерках тургеневского цикла, где четко распределены социальные роли персонажей и «отрицательным» даются, как правило, значимые фамилии (Зверков, Стегунов и др.). Но основная тургеневская установка все‑таки не обличительная. Ему ближе пушкинское стремление к примирению противоречий при сохранении яркой индивидуальности изображаемых характеров. Не только «научная» объективность, не только либеральная идея уважения прав личности, но и пушкинская «эстетика примирения» заставляют Тургенева с равной заинтересованностью и доброжелательным вниманием изображать жизнь крестьян и дворян, «западников» и «восточников», людей и природы.
Сходным образом и поэтика «Записок» включает в себя различные по происхождению эстетические слои. По многочисленным внешним приметам художественного порядка тургеневский цикл - типичное произведение натуральной школы, наиболее осязаемо выразившее ее ориентацию на «научную» парадигму. По жанру «Записки охотника» - серия очерков, как и знаменитый сборник 1845 г. «Физиология Петербурга », литературный манифест «натурального» направления, в котором впервые в русской литературе были предложены образцы «физиологического» описания, восходящего к французским «Физиологиям», изначально задуманным как художественные аналоги дотошных и беспристрастных «научных» описаний подлежащего изучению природного объекта. «Физиологической» стилистике отвечает в «Записках» уже сама фигура охотника, представляемого в качестве непосредственного очевидца событий, фиксирующего их, как и положено очеркисту, с протокольной, «фотографической» точностью и минимумом авторской эмоциональной оценки. Ярко «физиологичны» у Тургенева также портретные и пейзажные описания - непременная часть общей стилевой композиции каждого очерка. Они «по-научному» подробны, обстоятельны и мелочно детализированы, - в полном соответствии с требованиями «микроскопического» метода натуральной школы, когда описываемый объект изображался как бы увиденным сквозь микроскоп - во всех многочисленных мелких подробностях своего внешнего облика. По словам К. Аксакова, Тургенев, описывая внешность человека, «чуть не сосчитывает жилки на щеках, волоски на бровях». Действительно, тургеневский портрет едва ли не избыточно подробен: даются сведения об одежде героя, форме его тела, общей комплекции, при изображении лица детально - с точным указанием цвета, размера и формы - описываются лоб, нос, рот, глаза и т.д. В пейзаже та же утонченная детализация, призванная воссоздать «реалистически» правдивую картину природы, дополняется массой сведений специального характера.
Вместе с тем в тургеневском портрете и пейзаже, несмотря на всю их бросающуюся в глаза «реалистическую» натуральность, скрыто присутствует другая - романтическая традиция изображения природы и человека. Тургенев словно потому и не может остановиться в перечислении особенностей внешнего облика персонажа, что изображает не столько разновидность порожденного «средой» определенного человеческого типа, как это было у авторов «Физиологии Петербурга», сколько то, что у романтиков называлось тайной индивидуаль ности. Средства изображения - в позитивистскую эпоху - стали другими: «научными» и «реалистическими», предмет же изображения остался прежним. Герои «Записок охотника», будь то крестьяне или дворяне, «западники» или «восточники», не только типы, но и всякий раз новая и по-новому живая и таинственная индивидуальная душа, микрокосм, маленькая вселенная. Стремлением как можно более полно раскрыть индивидуальность каждого персонажа объясняется и такой постоянно используемый в очерках прием, как «парная композиция», отразившийся в том числе и в их названиях («Хорь и Калиныч», «Ермолай и мельничиха», «Чертопханов и Недопюскин»), и прием сравнения героя с «великой личностью». Точно так же и природа в «Записках охотника» имеет свою душу и свою тайну. Тургеневский пейзаж всегда одухотворен, природа у него живет своей особой жизнью, часто напоминающей человеческую: она тоскует и радуется, печалится и ликует. Та связь между природным и человеческим, которую открывает Тургенев, не имеет «научного» подтверждения, зато легко может быть истолкована в духе воскрешенной романтиками (прежде всего иенскими и романтиками-шеллингианцами) архаической концепции взаимосвязи человеческого микро- и природного макрокосма, согласно которой душа каждого человека таинственными нитями связана с разлитой в природе Мировой Душой. Очевидной данью этой концепции является у Тургенева прием психологического параллелизма, когда определенное состояние, в котором оказывается «душа» природы, прямо соотносится с аналогичным по внутреннему наполнению состоянием души героя. Психологический параллелизм лежит в основе композиции таких очерков, как «Бирюк», «Свидание», отчасти «Бежин луг». Он же, можно сказать, определяет и общую композицию цикла, открывающегося человеческим очерком «Хорь и Калиныч» и завершаемого полностью посвященным природе очерком «Лес и степь» (с тем же принципом «парности» в названии).
В поэтике «Записок охотника» очевидны знаки уже начавшейся переориентации Тургенева с гоголевской «отрицательной» стилистики на «положительную» пушкинскую. Следование Гоголю в кругах сторонников натуральной школы считалось нормой: писатель, изображающий грубую правду жизни, должен хотя бы в какой-то мере быть обличителем. Обличительная тенденция чувствуется в откровенно «социальных» очерках тургеневского цикла, где четко распределены социальные роли персонажей и «отрицательным» даются, как правило, значимые фамилии (Зверков, Стегунов и др.). Но основная тургеневская установка все-таки не обличительная. Ему ближе пушкинское стремление к примирению противоречий при сохранении яркой индивидуальности изображаемых характеров. Не только «научная» объективность, не только либеральная идея уважения прав личности, но и пушкинская «эстетика примирения» заставляют Тургенева с равной заинтересованностью и доброжелательным вниманием изображать жизнь крестьян и дворян, «западников» и «восточников», людей и природы.
Так увиден, так портретирован главный герой "Записок охотника" - русский крестьянин... И.С. Тургенев не был первым из русских писателей , кто, говоря словами Н. Некрасова, "вспомнил о народе". Намного раньше это сделали А.Н. Радищев ("Путешествие из Петербурга в Москву") и Н.М.
Карамзин ("Бедная Лиза"), затем А.С. Пушкин ("Деревня"), наконец, Д.В. Григорович в своей "Деревне" (1846) и в "Антоне Горемыке" (1847). Вместе они вывели целую череду крестьянских лиц. Но лиц то иллюстративных, поясняющих мысль о "беззащитном нищеты состоянии" (Радищев), то весьма условных, как чувствительная "поселянка" Лиза или пушкинские "девы юные", то едва ли не полностью исчерпанных, как Акулина и Антон Григоровича, своим горемычным положением и безвинным страданием. И вызывавших поэтому у читателя не столько личностный интерес, сколько жалость и сострадание... Именно личностью, а не только "меньшим братом" предстал русский закрепощенный крестьянин в "Записках охотника", и это было подлинным художественным открытием.
Впрочем, - помните зачин "Хоря и Калиныча? - начинаются-то "Записки..." не портретами, но суммарными характеристиками мужицких "пород": орловской, калужской. Так, по "цеховым" или бытовым "разрядам", "сортам" изображали низовой люд России авторы многочисленных "физиологических" очерков 40-х годов, например, тот же Григорович в "Петербургских шарманщиках" (1845). Вместо лиц в них создавались, по существу, олицетворения того или иного рода занятий, каких-то специфических условий жизни. Тургенев подключается к этой традиции с тем, однако, чтобы не продолжить ее, но опрокинуть на ее же территории. Своего Калиныча (затем Хоря) он сразу же именует не мужиком, но человеком ("Калиныч был человек..."), и это значимая разница. К крестьянским героям первого очерка "Записок..." затем присоединяются мельничиха Арина ("Ермолай и Мельничиха"), странник Касьян с Красивой Мечи, лесник Фома ("Бирюк"), смотревший "удалым фабричным малым" Яшка-Турок ("Певцы"), бывшая горничная Лукерья ("Живые мощи"), мальчики из "Бежина луга" - люди отнюдь не идеализированные, неотделимые от своего житейского уклада с его особыми заботами и нуждами и вместе с тем всегда неповторимые, а нередко и яркие индивидуальности. Читатель запомнит их ничуть не меньше, чем, скажем, Федора Лаврецкого, Лизу Калитину или Евгения Базарова.
И так же, как в, этих представителях культурной России, обнаружит всечеловеческое... В ином, но равномасштабном ракурсе показаны, в конечном счете, персонажи первого очерка "Записок...". До появления самого Хоря в рассказе уже сообщено, что он и в крепостном состоянии сумел добиться для своей семьи определенной независимости и прочного достатка. Человек "самого кроткого нрава", Калиныч, напротив, безропотно оставляет собственное хозяйство ради барских лет двадцати трех" - Яшка-Турок из рассказа, где Тургенев, по его словам, "изобразил состязание двух народных певцов", незадолго до того наблюдаемое им в деревенском "притынном кабачке". Вот Яков перед началом состязания: "Он был в большом волненьи: мигал глазами, неровно дышал, руки его дрожали, как в лихорадке...".
Это состояние сменяется искренним наслаждением "одним особенно удачным переходом" в пении его соперника - "рядчика из Жиздры", которому он, "как сумасшедший, закричал: "Молодец, молодец!". Но вот он, "закрывшись рукой", готовится петь сам: "Когда же, наконец, Яков открыл свое лицо - оно было бледно, как у мертвого; глаза его едва мерцали сквозь опущенные ресницы". Начав звуком "слабым и неровным", певец вскоре проникается своей грустной, "заунывной" песней и радостью творчества: "Яковом, видимо, овладело упоение: он уже не робел, он отдавался весь своему счастью; голос его не трепетал более - он дрожал, но той едва заметной внутренней дрожью страсти, которая стрелою вонзается в душу слушателя...". Наступает кульминация процесса - полное слияние исполнителя и песни, момент вдохновенного, самодостаточного и вместе с тем властного искусства: "Он пел, совершенно позабыв и своего соперника, и всех нас, но, видимо, поднимаемый, как бодрый пловец волнами, нашим молчаливым страстным участием". И, наконец, завершение: кончив "на высоком, необыкновенно тонком звуке", Яков "раскрыл глаза, словно удивленный нашим молчанием...". В своем пении, одновременно и местном ("...В наших краях, - подчеркивает, имея в виду орловщину, рассказчик, - знают толк в пении..."), и глубоко национальном ("Русская правдивая, горячая душа звучала и дышала в нем..."), Яков последовательно переживает те же основные моменты творческого акта, что и величайшие, утонченной культуры артисты-художники: начальное "сомнение в себе" - эту "пытку творческого духа" (Н. Некрасов), потом "священный холод вдохновенья" (Пушкин), наконец, сопряженное с известной грустью огромное творческое удовлетворение от исполненной на уровне своего творческого идеала задачи.
Добавим к этому и свойственное ему, как всем подлинным творцам, отсутствие зависти к своим собратьям по любимому делу. Кто же он, тургеневский Яков-Турок? Разумеется, крестьянин, точнее - "черпальщик на бумажной фабрике", со всеми родовыми приметами этого работницкого "звания": помните, как "отпраздновал" певец свою победу ("Я увидел невеселую картину: все было пьяно, начиная с Якова"). Но одновременно этот "впечатлительный и страстный" человек и "художник во всех смыслах этого слова". Однако последняя сторона уже не Якова-мужика, но Якова-личности открылась и высветилась лишь благодаря широчайшему культурно-психологическому контексту, в который ненавязчиво, но вполне осознанно ввел своего героя Тургенев. прихотей и даже защищает господина Полутыкина от сарказмов Хоря. Но вот первый из них предстает перед читателем: "Я с любопытством посмотрел на этого Хоря. Склад его лица напоминал Сократа: такой же высокий, шишковатый лоб, такие же маленькие глазки, такой же курносый нос".
Дальше сказано, что из разговоров с Хорем рассказчик "вынес убежденье, что Петр Великий был по преимуществу русский человек , русский именно в своих преобразованиях". Фигура Хоря возникает на пересечении примет собственно крестьянских с чертами мыслителя мирового масштаба и всероссийского самодержца-реформатора. Уже эти параллели придают ей нестандартность, разбивая стереотип якобы "темного", поглощенного лишь своими насущными интересами мужика. Но Тургенев идет и дальше, дополняя еще не акцентированные сравнения прямой и смелой метафорой: "Хорь был человек положительный, практический, административная голова, рационалист". И еще: "старый скептик", возвышавшийся "даже до иронической точки зрения на жизнь". "Нисколько не походивший" на своего приятеля Калиныч будет отнесен Тургеневым, напротив, к "числу идеалистов и романтиков", стоящих ближе к природе, чем к обществу. Приведенные метафорические аттестации крестьян в свою очередь не беспочвенны, так как подкреплены - в первом случае живым, но взвешенным интересом Хоря к иноземным порядкам, во втором - предпочтительным вниманием Кали-ныча к "описаниям причисляли и Ж.-Ж.
Руссо, и сентименталистов, и романтиков, символом которых стал великий Ф. Шиллер. Сама связанная внутренней противоположностью крестьянская двоица Хорь - Калиныч напоминала современникам Тургенева аналогично воспринимаемую дружескую пару - Гете и Шиллера. В журнальной публикации очерка это уподобление, кстати, было сделано и непосредственно. Русским крестьянам в изображении Тургенева оказывалось поистине ничто человеческое не чуждо. Как каждая развитая личность, они заключали в себе - по меньшей мере потенциально - извечные духовно-нравственные устремления и коллизии, восходили к основным человеческим архетипам. Таков и барский лесник Фома по прозвищу Бирюк из одноименного очерка. "Я, - говорит Тургенев, - посмотрел на него. Редко мне случалось видеть такого молодца.
Он был высокого роста, плечист и сложен на славу. Из-под мокрой замашной рубашки выпукло выставлялись его могучие мышцы. Черная и курчавая борода закрывала до половины его суровое и мужественное лицо; из-под сросшихся широких бровей смело глядели небольшие карие глаза". И вот от этого, прямо былинного "добра молодца" "с прохожим мещанином" сбежала жена, оставив ему двоих детей, из которых один грудной. Видимо, не вынесла лесного одиночества.
Такова заурядно-бытовая ("мужицкая") сторона воспроизведенной в "Бирюке" драмы. Но есть в ней и иная грань, намного более глубокая и общая. Лесник Фома крепок не только телом, но и чувством правды и правдивой жизни, в которой нельзя воровать. Никому. "И ничем его, - говорят о нем мужики, - взять нельзя: ни вином, ни деньгами... Ни на какую приманку не идет". Сам Фома на вопрос рассказчика "Говорят, ты никому спуску не даешь" отвечает: "Должность свою справляю...". "Должность" происходит от "долга", сознанием которого Бирюк мало сказать наделен - проникнут.
Веление долга, к тому же неразрывно сопряженного с нужной всем людям правдой, для него - воистину нравственный императив. Он не страсти - сочувствия к своим собратьям-крестьянам. Больше того, ее-то порыв как раз и решает, оттесняя в эту минуту лесниковский долг, дело с пойманным Фомой мужиком-порубщиком в пользу этого мужика. "... К крайнему моему изумлению, - сообщает рассказчик, - он одним поворотом сдернул с локтей мужика кушак, схватил его за шиворот, нахлобучил ему шапку на глаза и вытолкал его вон". Разыгравшаяся в одинокой лесной сторожке драма не утратила у Тургенева своих социально-бытовых особенностей. В человечном поступке Фомы сказалось, конечно, и собственное "подневольное" состояние этого сторожа барского добра, и догадка о том, что его, Фомы, долг из-за ложного положения самого стража не способствует столь дорогой для Фомы справедливости и правде.
Обстановка крепостнического быта вообще усложняла одну из классических коллизий русской и мировой драматургии. Однако само присутствие этой коллизии в "Бирюке" углубляло выведенный здесь крестьянский характер до значения невременного. Касьяна с Красивой Мечи из рассказа того же названия постоянно сопровождает эпитет "странный". У этого "странного старичка" "странный взгляд", лицо его принимает - во время рассказа героя о его хождениях по России - "странное" выражение. Немецкий ученый Р.Д. Клуге на этом основании считает, что в Касьяне изображен не юродивый, за которого его принимает кучер рассказчика, но представитель простонародной секты бегунов-странников. Члены этой секты, исходя из буквального прочтения Евангелия, отвергали наличные государственные и общественные порядки и предписания (в том числе о необходимости труда) как установления Антихриста и в прямом смысле слова убегали от них.
Рассказ, действительно, не противится такому толкованию. И все-таки сектантством, неизменно замкнутым в себе и поэтому узким, натура тургеневского Касьяна не ограничена. Более далекие и общие аналогии тянутся к нему - с ветхозаветными пророками прежде всего. Рассказчик "Записок..." впервые встречает Касьяна не. в его избе, хотя она рядом, но "на самой середине ярко освещенного двора, на самом, как говорится, припеке". Это своего рода подобие знойных пустынь, в которые удалялись от неправедного мира библейские пророки. Подобно им, Касьян отнюдь не чужд обличительства. "Ну, для чего ты пташку убил?" - выговаривает он "барину"-охотнику, заключая в другом месте: "Справедливости в человеке нет... . Как и пророки, он неколебим в своей позиции и верует и в действенную силу, например, в способность "отвести" от охотника всю дичь.
Подобно "отцам-пустынникам". Касьян не всегда странствует, он и врачует, а если странствует, то за правдой, и вернее всего может быть назван одним издавна существующих на Руси правдоискателей, личностный характер которых определялся их нравственной пытливостью и внутренней независимостью. Превращенная тяжкой болезнью в "живые мощи" (одноименный рассказ Тургенев включил в "Записки охотника" в 1874 году) дворовая девушка Лукерья как бы сама портретирует себя сопоставлениями с такими людьми духовного подвига, как Симеон Столпник и "святая девственница" француженка Жанна д"Арк. Высокая развитость личности Лукерьи проявляется в том добровольном и искреннем самоотречении, которое Достоевский считал вершиной и итогом духовно-нравственного роста индивидуальности. В своем безнадежно-трагическом положении Лукерья умеет не обеспокоить окружающих ("Я смирная - не мешаю") и думать не о себе и своем горе, но о тех, кому "еще хуже бывает". "Нисколько не жалуясь и не напрашиваясь на помещицу "хоть бы малость оброку" сбавить с бедняков-крестьян. Разнообразные историко-культурные ассоциации и литературные "двойники" "заложены" Тургеневым уже во внешних обликах крестьянских мальчиков из "Бежина луга" - подлинного шедевра "Записок...".
Нечто артистическое есть в старшем из них, Феде, пареньке из "богатой семьи", "с красивыми и тонкими чертами лица, кудрявыми и белокурыми волосами", в щеголеватом "новом армячке" с гребешком на "голубеньком поясе" и в собственных сапогах "с низкими голенищами". Будущий прелестник, крестьянский Дон Жуан, он уже и сейчас томим потребностью в сердечной симпатии, ибо один из всех участников детского ночевья не забывает пригласить к себе в гости Ванину "сестру Анютку", обещая ей за это "гостинец". Прямым антиподом Феде выглядит Павлуша - с черными всклокоченными волосами, широкоскулый, рябой и большеротый, с огромной (как "пивной котел") головой и приземисто-неуклюжим телом. В простой и изношенной одежонке, он, однако, "глядел очень умно и прямо, да и в голосе его звучала сила". Павлуша вскоре вполне оправдает эту характеристику, бесстрашно ("без хворостинки в руке, ночью") поскакав "один на волка".
Но не одну смелость и физическую силу выказывает у Тургенева этот особенно заинтересовавший его подросток. Среди всех ребят только Павлуша спокойно реагирует на все страшные рассказы и таинственные звуки ночной природы, которые так пугают остальных детей. В эти минуты он либо занят делом (следит за варящимися "картошками"), либо тут же рационально объясняет и самый "странный, резкий, болезненный крик" в ночи ("Это цапля кричит, - спокойно возразил Павел"). Человек цельный, чуждый всякой рефлексии и излишней фантазии, Павлуша и есть рационалист и деятель по самой своей природе. Это первый у будущего автора "Отцов и детей" эскиз и современного Дон Кихота (в тургеневской интерпретации данного архетипа), и не признающего, в свой черед, никакой таинственности в природе и человеческих отношениях Евгения Базарова. Заметьте, Павел и погибнет совершенно по-базаровски: "он убился, упав с лошади".
В "довольно незначительном" лице Ильюши автор рассказа подчеркивает "какую-то болезненную" озабоченность. Дело еще не в том, что этот любитель страшных историй "лучше других знал все сельские поверья...". Он безраздельно верит в существование враждебных человеку нечистых сил. Ильюша - не просто суеверен, он мистик по натуре и мировосприятию, причем со страдательным уклоном. Костя, "мальчик лет десяти", "с задумчивым взором" и "большими, черными, жидким блеском блестевшими глазами", на первый взгляд схож с Ильюшей. На деле это иной характер. Костя также богат воображением, также одухотворяет природу, но не столько мистически, сколько сказочно - язычески.
Это натура поэтическая, стоящая как бы на рубеже дохристианской и христианской эпох человечества. Наконец, последний участник ночевья - русокудрый жений природы практически во всех очерках цикла интересами и наблюдательностью автора-"охотника". Ваня "всего семи лет", сравнивший "божьи звездочки" с роящимися пчелками, "представительствует" в рассказе от самого детства человечества с его наивным, но непосредственно-гармоническим взглядом на окружающий мир. Пять крестьянских мальчиков "Бежина луга" - это, таким образом, пять своеобразнейших типов, в такой же мере народно-русских, как и общечеловеческих. Ведь в тургеневском типическом характере общее его начало не исключает, как это было в стереотипах очеркистов-"физиологов", начало неповторимо особенное, но проявляется именно в индивидуализированном преломлении. Прочитав в издании отдельной книгой (1852) "Записки охотника", Ф. И. Тютчев особо подчеркнул присущее им "замечательное сочетание самой интимной реальности человеческой жизни и проникновенное понимание природы во всей ее поэзии".
Природа, действительно, второй, равноправный с человеком герой "Записок...". Давно отмечены точность тургеневского пейзажа (это природа центральной полосы Рос-лесной сторожке "Бирюка". В осенней "березовой роще", причем - обратите внимание - не на ее опушке, а в самой гуще, где лес Намного важнее, однако, мотивировка внутренняя, художественная, обусловленная и своеобразием крестьянского бытия и собственно тургеневской философией природы. "...C природой, - писал Павел Флоренский, - крестьянин живет одною жизнью... Вся природа одушевлена, в с я - жива, - и в целом, и в частях. Каждая былинка - не просто былинка, но что-то безмерно более значительное - особый мир". "Тут смотришь, травка какая растет; ну, заметишь, сорвешь. Вода тут бежит, например, ключевая, родник, святая вода; ну, напьешься, заметишь тоже.
Птицы поют небесные..." Это уже Касьян с Красивой Мечи. "Пчелы на пасеке, - вторит ему Лукерья ("Живые мощи"), - жужжат да гудят; голубь на крышу сядет и заворкует; курочка - наседочка зайдет с цыплятами крошек поклевать; а то воробей залетит или бабочка - мне очень приятно". Отмеченные многочисленные глаголы этих высказываний подтверждают мысль Флоренского. И для тургеневских крестьян природа - явление живое и поэтому родственное, но живущее своей свободно-самодеятельной жизнью. Ее мир (и каждая частица) неисчерпаем и смыкается с космосом и Божеством. И невольно вспоминается знаменитое: Не то, что мните вы, природа: Не слепок, не бездушный лик - В ней есть душа, в ней есть свобода, В ней есть любовь, в ней есть язык...
Это строки, однако, уже не крестьянина Касьяна, кстати, тоже "сочинителя", но замечательнейшего поэта-мыслителя, современника и друга Тургенева, Тютчева. И корнями своими они уходят не в народное миропонимание, но в "натурфилософию" Шеллинга, в идеи романтиков. Словом, в культурную толщу индивидуально-творческого сознания, наряду с Тютчевым, А. Фетом усвоенного и оригинально развитого и автором "Записок охотника". В изображении и самого Тургенева природа всегда жива, и жизнь эта течет по ее сокровенным законам. Вот ночь в "Бежином луге": "Между тем ночь приближалась и росла, как грозовая туча: казалось, вместе с вечерними парами отовсюду поднималась и даже с вышины лилась темнота. Все кругом быстро чернело и утихало... Уже я с трудом различал отдаленные предметы; поле неясно белело вокруг; за ним громадными клубами вздымался угрюмый мрак".
Не смена "прекрасного июльского дня" вечером и ночью, но переданный одушевляющими глагольными метафорами процесс постепенного угасания дня и воцарения ночи воспроизведен в пейзажном начале "Бежина луга". "Природа, - заявит позднее рационалист и естественнонаучный материалист Базаров, - не храм, а мастерская". Для автора "Записок..." эта "державная" стихия все же храм - в том смысле и потому, что обладает недоступной и неподвластной человеку тайной. престранно изменялась, смотря по тому, светило ли солнце или закрывалось облаком...". Точно также - от начальной благодарности она вспыхнула вдруг, радостно и счастливо. При определенном сходстве с народно-крестьянским пониманием природы ее тургеневская художественная философия и существенно от него отличается. Крестьянская гармония человека с природой сменяется у Тургенева и потенциальным драматизмом отношений между ними. Ведь природа бесконечна и бессмертна, человек же, "существо единого дня" ("Поездка в Полесье"), конечен и смертен. Однако именно поэтому само окружение того или иного изображаемого художником "случайного" лица величественным миром неувядаемой и свободной природы позволяет портретисту осветить его заключенным в этом мире и его таинственном бытии поэтическим светом.
Так и поступает автор "Записок охотника", особенно в таких шедеврах цикла, как "Бежин луг", "Бирюк", "Свидание". Как бы в оправе из угасающего, а затем пробуждающегося ("Все зашевелилось, проснулось, запело, зашумело, заговорило") летнего дня и в глубоком внутреннем параллелизме с ночной природой показаны крестьянские мальчики, в образах которых появляется что-то и от загадочной ночной стихии. Под аккомпанемент могучей грозы, сменившейся перепадами ночного дождя, происходит драма в лесной сторожке "Бирюка". В осенней "березовой роще", причем - обратите внимание - не на ее опушке, а в самой гуще, где лес улыбнулась"), потом надежды ("вся душа ее доверчиво, страстно раскрывалась перед ним...") и мольбы ("Подождите еще немножко...") до сдерживаемого ("ее губы подергивало, бледные щеки слабо заалелись...") и, наконец, полного отчаяния ("Все ее тело судорожно волновалось, затылок так и поднимался...") - меняется состояние и сама внешность героини "Свидания". Как и сопоставление с историческими личностями и культурно-психологическими архетипами, пейзажный фон и параллели крестьянских героев "Записок..." не превращали их в необыкновенных людей, но наделяли их той многозначностью, которой обладает сама тургеневская природа. ...Первое большое произведение Тургенева "Записки охотника" не однотемны.
Итог раздумий тридцатилетнего писателя о России, русском национальном характере, путях народа и судьбе современника из "культурного слоя", они и зародыш едва ли не большинства проблем, а также и художественных приемов последующих тургеневских повестей и романов. Здесь есть свои "отцы и дети", например, Татьяна Борисовна и ее племянник из одноименного очерка. Есть российские Гамлеты ("Гамлет Шигровского уезда") и Дон-Кихоты ("Чертопханов и Недопюскин", "Конец Чертопханова"). Зримо присутствует всегда волновавшая Тургенева загадка смерти ("Смерть"). И все-таки "Записки охотника" - в первую очередь книга о народе и его противоестественном закрепощено - рабском состоянии. Но далеко не одним показом барского произвола (в рассказах "Ермолай и мельничиха", "Бурмистр", "Контора", "Петр Петрович Каратаев") реализован в ней ее несомненный антикрепостнический пафос. В первую очередь он порождается самим открытием и раскрытием крестьян как личностей, нередко сложных или даровитых, но всегда неповторимых.
Дико и страшно выглядел тот официальный порядок, при котором и такими людьми, как вещью, владели разного рода Полутыкины и Зверковы. Не одним гражданским негодованием ("аннибаловской клятвой") определялся и глубокий интерес Тургенева к русским крестьянским лицам. Он шел от тургеневского уважения к личности и от той ее концепции, согласно которой "сознающая сама по себе свое бесконечное, безусловное достоинство" личность есть, по словам современника Тургенева, историка К.Д. Кавелина, "необходимое условие всякого духовного развития народа". Настоящий подвиг автора "Записок охотника" состоял в том, что он увидел и показал такую личность в условиях, где она была, казалось бы, до конца нивелирована и попрана однообразием нищенского быта и бесправностью положения.
Свободное и органичное единство в личности самого Тургенева "сочувствия к человечеству и артистического чувства" (Тютчев), иначе говоря, человека и художника, и позволило ему создать ту в равной мере правдивую и поэтическую книгу, имя которой ~ "Записки охотника".
Эдуард БАБАЕВ