8 января 1963 года родился Леонид Федоров, российский рок-музыкант, лидер группы «АукцЫон».

Личное дело

Леонид Валентинович Федоров (52 года) родился в Ленинграде. Свою первую рок-группу основал в пятнадцать лет. Коллектив состоял из одноклассников и назывался «Фаэтон». «Родители в юности всячески поддерживали и помогали. Первую группу я собрал в восьмом классе, мой папа сделал гитары», — вспоминает музыкант. После школы в 1981 году поступил в Политехнический институт. В следующем году «Фаэтон» уже исполнял энергичные пост-панковские песни Федорова и его постоянного соавтора Дмитрия Озерского (впоследствии — автора большинства текстов «АукцЫона»). Тогда же в группе появился Олег Гаркуша, ставший хедлайнером группы благодаря своим зажигательным танцам. Первое выступление под новым названием состоялось 18 ноября 1983 года, тогда же «АукцЫон» был принят в Ленинградский рок-клуб. Федоров так прокомментировал это выступление: «Мы сыграли отвратительно, программа сырая, звучали фигово». После концерта из группы ушли трое ее участников. Несмотря на формальное вступление в рок-клуб, у «АукцЫона» наступил двухгодичный перерыв. К 1985 году состав коллектива стабилизировался: Виктор Бондарик — бас, Дмитрий Озерский — клавишные, Игорь Черидник — ударные, Николай Рубанов — альт-саксофон, и Леонид Федоров. К маю 1986 года рок-коллектив представил новую программу «Вернись в Сорренто». К середине восьмидесятых «АукцЫон» стал одной из самых популярных рок-групп в СССР. «Когда началась эта вся перестройка, и "АукцЫон" стал выездным, в Мюнхене я познакомился с Анри Волохонским, поэтом и философом, другом Хвоста (поэтом-авангардистом Алексеем Хвостенко, 1940—2004), с которым они вместе сочинили "Под небом голубым". Он меня спросил: "Ну, Ленька, ты чувствуешь, что у вас началась другая жизнь?". А я ему ответил: "Да мне все равно, что Горбачев, что Брежнев". Он говорит: "Как же ты не понимаешь, ведь ушла тотальная ложь, которая заставляла всех трястись от страха". Я с ним не согласился. И, по-моему, был прав. И остаюсь прав. Мой отец мне рассказал о том, что он сидел в ГУЛАГе, за три года до смерти. В 1993-м, когда уже все Солженицына прочитали и забыли. А мой отец все еще боялся».

В конце 1980-х музыканта уволили с работы. — «За то, что я два дня прогулял, и думал, что после отработаю. Но не тут-то было! Я вначале очень расстроился, потом за меня вступился весь отдел и… меня уволили по собственному желанию. Родители сказали, что я с ума сошел, ведь в рок-клубе мы выступали лишь пять раз в год и совершенно бесплатно. Радовались сцене и звуку, только и всего. Но с 1988 года появились возможности для, так сказать, не бесплатного драйва. Гаркуша и Бондарик, осторожные люди, работали в своих конторах до 1991, что ли, года», — вспоминал Федоров.

В 1989 году «АукцЫон» вместе с группами «Кино» и «Звуки Му» был приглашен с концертами во Францию. Там музыканты одними из первых в стране записали компакт-диск. В 1992 году группа вместе с жившим во Франции поэтом Алексеем Хвостенко записала альбом «Чайник вина», который Федоров называл одной из лучших работ «АукцЫона». В это время группа часто гастролировала по Европе на специально купленном для этого подержанном автобусе.

В 1993 году «АукцЫон» начал запись альбома «Птица», ставшего одним из самых популярных в дискографии коллектива. Во многом это произошло благодаря тому, что песня «Дорога» вошла в саундтрек к фильму Алексея Балабанова «Брат-2» (2000). «Монтируя "Чайник вина", я осознал, что мы записали гениальную, на мой взгляд, пластинку. Мне вдруг стало понятно, что минимумом средств, ничего вроде специально не придумывая, можно делать офигенные вещи. И "Птица" была попыткой записать нечто подобное без Хвоста, чисто с "АукцЫоном". Но попытка провалилась. Сделать простую пластинку мы не смогли. "Птицу" загубили аранжировки. Предшествующие наши альбомы: "Как я стал предателем", "Бодун", "Жопа" — записаны именно так, как хотелось, они гораздо адекватнее "Птицы"», — говорил впоследствии Федоров.

В 1997 году музыкант записал свой первый сольный альбом «Четыресполовинойтонны». В 1999 году сделал совместные работы с участниками джаз-группы «Волковтрио». В 2000 году Федоров основал собственный звукозаписывающий лейбл «Улитка Рекордз», на котором издавал как свои сольные работы, так и близкие по духу записи. У музыканта вышло четыре сольных альбома — «Четыресполовинойтонны» (1997), «Анабэна» (2001), «Лиловый день» (2003), «Весна» (2012), а также 16 совместных пластинок. Группа «АукцЫон» на конец 2014 года выпустила 12 альбомов.

Федоров женат. С супругой Лидией музыкант познакомился в Крыму. У пары есть дочь Ксения (1983) — участница группы «Кубикмагги».

Чем знаменит

Один из самых интересных российских рок-музыкантов, основатель группы «АукцЫон», участник Ленинградского рок-клуба, автор сотен песен, исполненных как в составе группы, так и сольно или вместе с другими коллективами.

Один из самых главных питерских рок-музыкантов, несмотря на то, что давно проживает в Москве.

О чем надо знать

Несмотря на то, что для поклонников «АукцЫона» именно Федоров ассоциируется с коллективом, сам музыкант в течение долгого времени держался в тени. В разные годы фронтменами были Сергей Рогожин, впоследствии перешедший в поп-группу «Форум», и Евгений Дятлов, ставший затем исполнителем романсов.

Став религиозным человеком, пересмотрел свое отношение к Западу: «западная история про оскудение, вымораживание религии — не религии даже, а именно бога — все это мне совершенно не нравится. Ведь ничего взамен-то нет — только безрадостная и тупая унылость. И я не понимаю, чем она, собственно, хороша».

Леонид Федоров, лидер группы "Аукцыон" дал одно из редких в последнее время интервью. В нем он поговорил о конце времени композиторов, о том, что группа "Пилот" - это тупо, а Константрин Кинчев и Юрий Шевчук совсем не изменились за последние десятилетия.

Вопросы Леониду Федорову задает интернет-издание prorok.noonet.ru.

Леонид Валентинович, в одном из ваших интервью вы сказали, что произведения, которые появляются сейчас, не несут той силы и мощности, как музыка прошлого. Так ли это?

Есть книжка "Конец времени композиторов". Разговор тогда шёл о конкретной композиторской музыке. О музыке, как мы понимаем, классической. Она перестала являться тем, чем была в XVII-XIX веках. Это не говорит о качестве музыки. Разговор идёт о некоей духовности, энергетическом посыле. Было время, когда Бетховен был не просто великим композитором, а вершиной духовной жизни. Он представлял верх интеллектуальной мощи европейской цивилизации в тот момент. Именно его творчество явилось как бы квинтэссенцией своего времени. В ХХ веке композиторская музыка, несмотря на то, что были великие композиторы, перестала быть ведущей. Властителями дум стали абсолютно другие вещи: джаз, рок-н-ролл и прочее. Музыка перестала быть ведущей. То, что сейчас называется музыкой - немножко другое. Не значит, что хуже. Для того чтобы она стала ей, ничего не надо делать. Потому что она ей никогда не станет. Обратно всё не вернётся.

- Может быть, дело в религиозности?

Дело не в религиозности как таковой. Дело во властителях душ. И во времена Бетховена были музыканты, типа менестрелей, трубадуров, мощное явление, которые пели песни развлекательного жанра. Но они были маргинальным слоем, состоянием. И их потихонечку задвинули.

Сейчас всё наоборот. Трубадуры вылезли наверх. Все большие сцены и экраны занимают идолы - рок-музыканты, а в маргинальном положении находится классический музыкант. Произошла смена эпох. Почему и говорилось о конце композиторской музыки. Конец её влияния, фавора культурной жизни. В книге речь идёт не о музыке, а больше о духовности, о том, в каком состоянии находится музыка в мире, в человеке, о влиянии культурной музыки сегодня. А музыка как таковая ни при чём. Она есть. Значимыми будут какие-то другие вещи. Смешно было бы во времена Бетховена думать о том, что будет какой-то "Битлз". Что это такое для того исторического момента? Какие-то люди из подворотни. И всё. Тогда тоже такие были.

Речь идёт о композиторском искусстве, его мощи, которое сейчас утрачивается. Остались, конечно, композиторы, много, но…

Вопрос не о религиозности, а в отношении с Богом. После того, как Ницше сказал, что Бог умер, изменилось отношение к нему. Во времена Пёрсела было немножко другое отношение к Богу, а во времена ещё более древние, григорианской музыки, несли свой колорит. Как началась композиторская музыка в XIII веке? Это являлось выходом, когда человек почувствовал, что он более свободен. Во время григорианской музыки не было такого понятия религиозный - нерелигиозный. Были определённые музыкальные каноны, которые нельзя было изменять. Это была композиторская догма. Первый композитор сказал: "А почему это должно быть так? Я думаю, что должно быть так!" С этого и началась композиторская музыка. А теперь она закончилась…

Опера - вершина композиторского искусства. Это зрелище. А сейчас ТВ, кино, да что угодно. Компьютеры… Язык другой. Появился и развивается. И когда говоришь об опере, имеется в виду ретро, установившаяся форма, которая была когда-то давно. Наверное, сейчас можно какие-то вещи назвать оперой, но всё равно это будет классический кивок. То, чем занимаются другие музыканты, к ней очень трудно отнести. Музыка ли это вообще?

- Леонид Валентинович, а что можно назвать новым в музыке?

В музыке нового множество. В том, что мы называем музыкой. А если говорить о каких-то конкретных мелодиях и прочем, то ничего нового и не может происходить. Мелодии, как говорил Бетховен, в воздухе летают. Меняется язык, выражение. А всё остальное остаётся тем же самым. Сейчас такое богатство всяких приспособлений, приёмов, которые даже и музыкой не называются. Любой звук является конкретной краской, которую я могу использовать как угодно. Независимо от того "9 симфония" Малера, звук трамвая или речки. Это то, из чего можно делать какое-то звуковое изображение. Так же в любом другом виде искусства.

Если в средневековой опере надел маску - и ты уже лев или Ева, то сейчас средства изобразительности стали намного изощрённее. Сейчас идёт общее смешение всех языков, глобализация, границы размываются.

Классический пример. Был фестиваль тибетской музыки в городе Осло. Это довольно-таки странно. По-моему, ни одного из тибетских музыкантов там не было. Играли, в основном, европейцы. Тибетскую музыку. Странное мероприятие… Это и есть новое. Появляется новый художественный язык. Смешно рисовать картины в духе ранних голландцев. Это бессмысленно. И вообще живопись смешна.

Когда вы украшаете свою квартиру, вы же не станете покупать картины сумасшедше дорогих мастеров. Вы спокойно купите репродукцию Волхова или что-то иное и спокойно повесите. Это и дешевле. На самом деле вам нужно создать определённое состояние в квартире. Вы его создали быстро и дёшево, и самое главное - качественно. С одной стороны, это довольно обидно, а с другой стороны, в этом есть правда - такое положение на сегодняшний день.

Так же и с музыкой происходит. Зачем собирать симфонический оркестр, писать гигантскую партитуру для него, оплачивать коллектив и задействованных людей, если ты можешь просто взять синтезатор и изобразить то, что ты хочешь дома, в спокойной обстановке. Ты знаешь своё определённое состояние. Искусство приходит немножко в других формах, не в написании партитуры, а создании образа иными средствами. Такова судьба.

- Музыка становится не творческой, а более технологичной?

Творчество тут ни при чём. Есть другие средства. У композитора процесс творчества можно изобразить так: сидит дома и пишет ноты. Даже рояль не нужен. Он слышит музыку и пишет её сразу. А здесь требуются какие-то другие вещи: видеокамера, компьютеры. А творчество заключается в том, как это всё слепить так, чтобы было выразительно и ярко.

- Но сегодня легко задать определённые рисунки, например, той же босса-новы, и не выдумывать радио.

Вы говорите о том, как технически воспроизвести то, что вы уже слышали. Вам нужно босса-нову? Легко. Я её сделаю за пять минут. Но это как раз и есть ремесленничество. А творчество заключается в том, чтобы создать новое. Новое по сути. Вещь, которой раньше не было. Не босса-нову, а музыку, которую можно придумать и написать, хотя это нереально. Как ты можешь передать скрип ногтя по стеклу? Это невозможно записать на ноты, но и провести надо так, чтобы было художественно. А если вы ещё используете какое-либо видео, свет, цвет, а если ещё и сами себя пишите, лицо, гримасы… Как это составить убедительно всё вместе и является творчеством.

- Сейчас преобладает ремесленничество?

Оно всегда было. Я бы не сказал, что его сейчас больше, чем было сто лет назад. Композиторов выпускали массу, писателей, художников. Работали целые институты. И что? Мы много их знаем? Много прочитали? Сколько макулатуры! В музыке точно такая же история. Настоящих талантов всегда было не так уж много, единицы. Факт, что ремесленничество было всегда. Если подходить с той точки зрения, что задать боса-нову, то, конечно, для этого не нужно никаких особых творческих порывов. А если говорить о какой-то конкретной песне - тут надо что-то придумать.

- Можно ли назвать творчеством рэп, использующий куски классических произведений?

Я не поклонник рэперов. Опять же из всех рэперов, которых я слышал, по-настоящему выдающихся не так много. Это какая-то коммерческая история. А почему бы и нет? Там же нет претензий на какую-то большую музыку и поэзию. Хотя, может быть, среди них и есть талантливые люди, мне сложно сказать - не увлекаюсь ими.

- Леонид Валентинович, какая творческая обстановка для вас может считаться наиболее идеальной?

Мне вообще нравится творчество. В любой его ипостаси. Даже не обязательно это было связано с музыкой.

- Обилие модных тусовок, шоу-бизнес, коммерционализация повлияли на качество рок-музыки?

Почему? Вы много не слышите настоящей музыки, потому что она некоммерческая. Но её много. И потом страна сегодня перевёрнутая. Масса всякой музыки. Заходишь в магазин - масса некоммерческой музыки, громадное количество. Так во всех странах. У нас, наверное, это меньше, потому что у нас вообще мало музыки и всего остального.

Некоммерческая музыка на рынке дороже стоит. Это так. Чем лучше музыка, тем она дороже. Просто не все её будут слушать, но всё равно найдутся ценители. А музыка попроще… Немногие бегут на Вермеера. Если смотреть на его живопись, то думаешь, что там должны стоять безумные толпы, с давиловами, с записями очередей за год вперёд. Но не стоят же! Кому это нужно? Понимаю, что это одна из вершин живописи. Кто-то понимает. А кому-то, большей части, интересно смотреть выставки голого тела.

- Авангард, гламурное творчество…

Авангард бывает тоже вот те нате. Гламур - это не авангард. Это они придумали для себя термин и радуются сами от себя. Ну и пусть радуются!

Вам в радость выступать с "АукцЫоном", но, тем не менее, у вас множество сольных проектов. В чём вы видите преимущества работы сольно и с коллективом?

Преимуществ я не вижу ни там, ни там. Они разные по сути. Какие-то вещи я не могу сделать с "АукцЫоном", мне это и в голову не приходит. А какие-то штуки не могу сыграть один. Даже на физиологическом уровне. Это опять же разные технические средства. Могу так, а могу и по-другому.

- Когда вы впервые взяли в руки гитару? Кто был вашим первым учителем? На какой музыке вы учились играть?

Первые аккорды мне показывали ещё в деревне, году в 1976. Мне было 12 лет. Мой приятель показал мне первые блатные аккорды. Тогда же мне и купили гитару за 7 рублей 50 копеек. Пели Высоцкого, ещё кого-то. Но мне и тогда уже нравилась неблатная музыка, уже тогда хотелось играть рок.

Не помню уже, что тогда слушал. У меня и магнитофона не было. Он стоил больших по тем временам денег. Чтобы подарили магнитофон, надо было постараться. По-моему, он появился у меня в году 1977-1978. Тогда стал слушать "Пинк Флойд", "Rush", "10 CC", "Queen". А с такими группами, как "Doors", я столкнулся позже.

- Вы поклонник классической музыки. Что вам более всего нравится из классики?

Люблю Баха, Вивальди, Малера, Бетховена, русскую классику - Мусоргский, Бородин, хотя меньше. Вершиной для себя считаю Вагнера и Малера. Мне нравится более театральная музыка. Родители привили интерес. На слух она мне более близка. Из современных мне нравится Мартынов.

Вы предпочитаете использовать для своей музыки творчество различных поэтов - Джойса, Дмитрия Озерского, Анри Волхонского, Велимира Хлебникова. Как поэзия ложится на музыку?

Трудно сказать. Мне нравится какой-то момент, я проникаюсь этим. Что-то получается, что-то нет. Есть какие-то вещи, которые принимаешь близко. Поэзию практически не читаю.

А как получилось с Хлебниковым? Прочёл несколько его текстов и ощутил некое внутреннее состояние, которое было близко мне. Понял, как это можно сделать конкретно для себя. Я же не литератор. Я слышу, как это звучит. Для меня достаточно одного звука. Хлебников меня и поразил тем, что я впервые услышал поэзию, в которой ритм, звук и глубинная энергия первична, чем вещи, которые мы привыкли считать смыслом.

Вот мы сейчас как раз с Мартыновым беседовали. Он высказал классную мысль, что с Пушкина на самом деле началась болтовня в нашей литературе. Вся русская нация была молчаливой, были знаковые вещи, которые не надо было объяснять. А "Евгений Онегин" - светская болтовня, которая в большинстве не несёт в себе ничего. Кроме каких-то единичных моментов.

А Хлебников как раз тот человек, которой этой болтовни избегал. Он понимал, что прочее болтовня, а то, что пишет он - не болтовня. Вначале было слово. Хлебников это прочувствовал для себя и сочинял тексты совершенно другого уровня, которые и являются новой эпохой в поэзии. Рок-музыка - это продолжение тех футуристических исканий.

- Но вы и сами пробовали немного сочинять стихи.

Иногда у меня появляются тексты, но появляются к конкретной мелодии, и подобное бывает очень редко. Просто так я не пишу. Я не задавался такой целью, потому что у меня не рождается никаких слов, не знакомо. Какие-то музыкальные фразы в голове иногда возникают. А вот словесные - нет. Для меня всё едино.

- Вы помогли раскрыться группе "Ленинград". Что вас побудило это сделать?

Было любопытно попробовать сделать что-то непривычное. Мне было интересно заниматься записью, экспериментировать. Это был опыт. Не я играю, а со стороны слушаю. Заодно и помогал, конечно. Работал как саунд-продюсер. Слушал, подсказывал, помогал выстраивать звук.

Популярность "Птицы" отвернула вас от музыки подобного плана. Успех среди масс населения - это неправильный выбор пути для вас?

Альбом "Птица" мне не нравился и не нравится по одной простой причине, что эта работа сделана топорно. Не нравится доморощенность. А не вовсе потому, что альбом имел коммерческий успех. Мне на это наплевать. Это не является для меня главенствующим. Если он есть - пусть будет. Я не против. Просто думаю, что масса замечательной музыки, которую я знаю, не пользуется коммерческим успехом. При этом нисколько не умаляет её как музыки. А авангард… Для меня творчество - по сути эксперимент. Рождается что-то новое, чему удивляюсь даже сам. А когда ты делаешь какую-то заданную кальку, если кому-то нравится - ради бога, кому-то нравятся эти "достоинства". Чтобы добиться каких-то интересных вещей, нужно иное. Авангард или что толкает музыку в себя.

Рутину нельзя делать. В какой-то момент от неё начинает тошнить. Песни были удачные. Этот процесс самый неконтролируемый. За исключением ударных песен. Это как ощущение. Входишь в дом, висят картинки. Смешно, если на всех стенках один и тот же сюжет. Это выглядело бы очень дико, ужасно. Когда вообразишь, что ты создашь ещё десять таких "Птиц", то становится грустно. Кому-то это нравится. Развиваться в этом направлении, делая одну картину, всё время улучшая её качество. Мне интересно параллельно заниматься и улучшением качества, и чтобы картинки были разными.

- "АукцЫон" появился во время начала творчества таких групп, как "Алиса", "ДДТ". Эти группы сильно изменились с того времени, коммерционализировались. Некоторые утверждают, что "АукцЫон" остался тем же. Ваша точка зрения?

Слава Богу, он поменялся. Дух сохранился. Мы изменились. Мне кажется, что "Алиса" и "ДДТ" как раз меньше поменялись, чем "АукцЫон". Слышал последние песни Кинчева. Я перенёс уже эту историю и давно спокойно к этому отношусь. Он по-прежнему пишет такой же крепкий хард-рок, крепкие тексты. Но это не суть. Всё осталось, на мой взгляд, таким же. Для меня как раз это большая беда. А может быть, пусть он будет лучше такой, чтобы не в худшую сторону измениться. Было бы интереснее, если бы он начал открываться в каких-то других выражениях.

Всё, что изменяется, изменятся лишь по смыслу. Если он в прошлом говорил "люблю", сейчас говорит "не люблю". Это абсолютно одинаково, бессмысленно. Всё это привязано к какому-то времени, к себе, к чему-то. Это глупая поэзия, не интересная.

Интереснее, когда делают вещи, находящиеся над временем, под ним или изнутри. Это и есть живая поэзия, которая безвременна. Она более оторвана и, соответственно, более сумасшедшая. В то же время более жизненная и правдивая.

Я слышал, что делает группа "Пилот". Одна песня, которую я слышал, на Кинчева похожа, другая - на Цоя. Сыгранно всё уверенно, убедительно. А на мой взгляд, это тупость. Для меня уж лучше живой Кинчев. Лучше так, чем "под "Алису". Это уж совсем примитив.

- "Когда, в какой момент истории родился "АукцЫон"? Кто сказал "а"?

На мой взгляд, это был конец 1985 года, когда стали играть по тем временам необычно. А кто сказал "а", точно не помню. На тот момент у нас уже была вполне сложившаяся группа. И был барабанщик Игорь, единственный, который умел более-менее играть, и Гаркуша был.

- Ваши пожелания всем любителям творчества "АукцЫона"?

Стараться слушать не только "АукцЫон" - столько всего происходит! Держать хвост по ветру, морковку вверх. В жизни много есть хорошего. Как и гадостей полно. Побольше улыбаться. Есть побольше, а то ледник какой-то на нас полезет или ещё что-нибудь. Или другие проблемы начнутся…

Дмитрием Лисиным он беседовал долго и обстоятельно, результатом чего и стала публикация, цитируемая ниже.

Леонид Федоров: «Нашу страну сейчас как раз корежит»

ПЕВЕЦ И МУЗЫКАНТ — О НОВОМ АЛЬБОМЕ «ПОСТОЯНСТВО ВЕСЕЛЬЯ И ГРЯЗИ», СПЕКТАКЛЯХ КИРИЛЛА СЕРЕБРЕННИКОВА И АБСУРДЕ В ГОСУДАРСТВЕ

6 апреля в московском ЦДХ, а 8 апреля в петербургской «Эрарте» состоится презентация нового альбома Леонида Федорова и израильского музыканта Игоря Крутоголова «Постоянство веселья и грязи» на тексты Даниила Хармса. Дмитрий Лисин поговорил с лидером «АукцЫона» о том, как появилась эта работа, а также о многом другом — от жизни в эмиграции до картин Хаима Сутина и Амедео Модильяни.

Леониду Фёдорову 55 лет, и он продолжает взбираться на музыкальный олимп, ставший для его творчества вполне обэриутским. Да и поэзия автора большинства песен «АукцЫона» Дмитрия Озерского тоже в этой традиции. Слушая новый альбом «Постоянство веселья и грязи» Леонида Фёдорова и Игоря Крутоголова на тексты Даниила Хармса, замечаешь, прежде всего, насколько эта музыка сложно устроена при внешней простоте, то есть при огромном «фирменном» количестве разномастных звуков простые мелодические линии врезаются в память. Первым результатом слушания является непреложный и странный факт: песенка «Фефюлинька» не выходит больше из головы, потому что ты моя фефюлинька, куколка-дружок, ты моя тетюлинька, ягодка-кружок . И никогда уже не сможешь отвязаться от ударных слоганов «Пиф-паф»: вся вся вся женитьба пуф . В первой, заглавной, песне альбома «Постоянство веселья и грязи» проявился фёдоровский бас, рисующий инфернального дворника-смотрителя наших снов, во второй песне «Шарик» — трогательный детский вокал Лидии Фёдоровой, в «Овце» — контратенор Крутоголова, а всеми песнями правит мелодический дар Фёдорова. Есть и песня «Четверть дыма», сделанная губами без инструментов, причём там инфразвук, не удающийся большому барабану. Есть «Сажени» с нездешним ритмическим рисунком, много чего есть, целых 14 композиций. Музыка разделена на два характерных, очень разных потока, Федоров и Крутоголов написали по четыре песни и четыре совместно. Важно, что две песенки спеты Лидой Фёдоровой, то есть находятся на детско-женском полюсе «инь», отвечая за веселье альбома. А за грязь, тяжесть, абсурд и мрак человеческой жизни отвечают абсурдистско-пророческая поэтика Хармса и ударная бас-гитара Крутоголова.

— Какова история появления альбома «Постоянство веселья и грязи»?

— Игорь Крутоголов давно и прочно любит Хармса и долго меня уговаривал, а я почему-то не хотел. Он сочинил песни «Новый год» и «Сажени», и какое-то время мы думали, что это войдет в фильм «Дау» Ильи Хржановского. Не вошло. А потом Лида вдруг придумала две песни — одну прямо в машине, вторую в нью-йоркском баре, где тут же и записали на диктофон. И я понял, что пришло время Хармса. Здесь важно, что музыка писалась на тексты, как и на «аукцыонном» диске «На Солнце», где я брал готовые стихи Димы Озерского. Обычно-то мы на музыку пишем тексты.

Леонид Федоров и Игорь Крутоголов Владимир Лаврищев

— У Хармса конгениальный современности и тому, что с нами сейчас происходит, язык. А вообще говоря, как присутствуют большие поэты в современности?

— В Европе, мне кажется, все поэты считаются современными, там читатели без особого пиетета к ним относятся. Ну, Гете. А всё, что написал Данте, — это современный итальянский язык, и в любом итальянском городе можно увидеть человека, читающего вслух Данте. Если бы в Лондоне вышел человек и начал в саду читать Чосера, который чуть-чуть позже Данте творил, ни один англичанин бы ничего не понял. То есть Данте сделал современный итальянский язык еще в XIII веке. А за сто лет до Данте писал Франциск Ассизский. И у нас до Пушкина, построившего русский язык, были поэты круче Державина: вот сейчас издали Василия Петрова, близкого друга князя Потемкина-Таврического.

— Что с сегодняшней модой на рэп, как думаешь? Театроведы вдруг стали восхищаться рэп-баттлами и приписывать их то к «Театру. doc », то к постдраматическому театру.

— Да, был и у нас редкий опыт, ты же знаешь, как «часто» мы ходим в театры. В конце позапрошлого года ко мне подгрёб Лёша Агранович, говорит — играю Вальсингама у Серебренникова в «Маленьких трагедиях». Я сел и за вечер написал песню, после чего пошли знакомиться с Кириллом Серебренниковым. На спектакль мы ходили в декабре, и на половине первого действия я понял, что мне это активно не нравится. Лида говорит — терпи, а я не могу уже. Потом вышел Лёша, сказал свой монолог круче Смоктуновского, и стало более-менее. А до этого момента не важно, какой был текст, вместо Пушкина могла быть Агния Барто. Вся молодежь на сцене — как будто их нет, а потом вышел рэпер Хаски, которого ещё больше нет. Ладно, можно не произносить текст Пушкина, но надо было сделать нечто, адекватное этой мощи. В результате я ушёл и пил коньяк один в баре. Вот если бы нас было сто человек в баре, тогда да, а так и расстраиваться нечего — говорю Лёше. А в конце играли мощные бабушки, и было всё нормально. Помню, когда с рэпом появился Кинчев, там была энергия. Идеи Серебренникова понятны, полёт над гнездом кукушки, но не хватало как раз живого присутствия режиссёра. Для сравнения скажу, что другие вещи Серебренникова, которые удалось увидеть, намного круче. «Машина Мюллер» — офигенный спектакль. «Обыкновенная история» по Гончарову — хорошая, не вызвала желания уйти. В «Машине Мюллер» играли Костя Богомолов и прекрасная Сати Спивакова, остальные голые. И всё держалось на этой парочке: и она хороша, и Богомолов классный, у него что-то есть внутри, он спокоен.

Лида Федорова Дмитрий Лисин

— А какие тебе ещё актёры нравятся кроме Богомолова и Аграновича?

— Вот фирменный актер Стеллан Скарсгорд есть у Ларса фон Триера, он дед в «Нимфоманке», и в «Рассекая волны», и везде. А тут мы посмотрели мрачнейший сериал «Ривер», он там один на фоне других, и понимаешь его мощь. Никто и близко не там, где он, просто Солоницын какой-то. Он улыбается — и ты смеёшься, нахмурится — ты плачешь.

— И что думаешь о хармсовском кошмаре, накрывшем медным тазом всех, кому дорого занятие искусствами? Имею в виду «театральное дело», начавшееся с того, что прокурор объявил: не было спектаклей «Седьмой студии», а рецензии вы только что придумали и послали в газеты, выходившие пять лет назад.

— Больше на Кафку похоже. Не вижу особой новизны, потому что бред жизни в государстве никуда и не уходил, поэтому Кафка и Хармс — великие писатели. Государственные люди вряд ли понимают, что такое абсурд, — это же их нормальное состояние. Мы на какой-то момент, в 90-е годы, подумали, что абсурд уйдёт, но не случилось. Если шире смотреть, такое везде в мире происходит. Любой запрет абсурден. Почему нельзя пить пиво на улице? А когда-то можно было жрать людей. Один друг мне рассказал подслушанное в «Сапсане» — едут двое в костюмчиках, и тот, что постарше, учит молодого: запомни, самое главное — это уметь подчиняться. Вот тебе и орден послушания, абсурд жизни по приказу. Я-то думал, ещё сильнее шарахнет. Приходится к этому относиться по-хармсовски, потому что и в быту, и в судах масса историй абсурда. Посадить могут любого, вменив ему в вину то, что обычный человек считает подвигом. Тексты абсурдистов — непридуманные вещи.

— Лучше бежать куда-нибудь. Вы сколько с Лидой времени в Москве проводите и сколько за кордоном?

— Последние два года каждый месяц не больше недели в Москве были, то есть три четверти времени мы в Европе. Если здесь сидим месяц подряд, наступает очень странное ощущение — что же это мы никуда не едем.

— Чистый туризм?

— Не сказал бы, это одновременно с делом происходит. Последние два года часто в Лондон стали ездить, причём каждый месяц. В Италии стараемся три раза в год появиться. В Португалии были в прошлом году, а в этом первый раз ездили в Грецию, в Салоники. Там клёвая страна и люди. У них чувство собственного достоинства, и при этом они ненавязчивы, открыты и доброжелательны. (Лида добавляет: «В Израиле смешно по сравнению с Москвой: когда прилетаем, идём по улице, заходим в кофейню, и нам говорят — доброе утро, вам как обычно? Дедушка-газетчик кричит: “Доброе утро!” — а если я иду одна, вопрошает: “А где Ромео?” Идём дальше, выбегает из кафе человек и предлагает срочно сделать фреш. А здесь, на родной Серпуховке, мы ходим в один и тот же магазин 13 лет, говорим одной и той же продавщице “здрасьте”, а она сидит, смотрит исподлобья и не отвечает».)

— То есть сложно встроиться в мировую экономику жизни?

— «Ты кто вообще такой?» — задает тебе город вопрос. Молодые из волны эмиграции 90-х постарели и уехали из Нью-Йорка: слишком дорого жить. Встроены в Америку только те, кто уехал детьми. Лондон — дорогущий город, но бывшие дети, приехавшие в 90-х, встроились, потому что вписались в страну и экономику. И в Европе, и в Израиле то же самое: выросло поколение людей, приехавших маленькими или родившихся там. Причём родители остались в кругу русских, а дети, занимающиеся кино, театром и музыкой, — натуральные израильтяне, соединяющие две культуры в себе. Мы в эту реку не сможем войти. Хотя в монокультурных странах — Германии, Австрии, Чехии, Словакии, Черногории, Венгрии, где у нас есть знакомцы, это легче происходит, потому что там ты — просто эмигрант. А в Нью-Йорке испанский язык сейчас второй, есть испаноязычная премия «Грэмми» и свои радиостанции, где никогда не бывает «чёрной» музыки, блюза и рэпа. То есть там ты — не просто эмигрант, а должен ещё и показывать свою культуру среди прочих. И провинциальный Израиль всё равно имеет, условно говоря, свою русскую литературу. А в Берлине, мультинациональном центре электронной музыки, IT -технологий и театра, понимаешь, что немцы здесь — главное и всё для немцев.

— Ого, ты социолог практически. Скажи тогда в общем и целом: как менялась востребованность профессий эмигрантов?

— Это интересно, потому что в США приезжала публика художественная в 70-х годах, а в 90-е понаехали программисты, причём половина из них переехала по еврейским завязкам. А последние пять лет туда масса народа едет из всего бывшего СССР, в основном из России, Украины и Казахстана. И они совсем другие — в основном 30-летние инженеры со своими семействами. Они прекрасно владеют английским языком и сразу находят себе работу. И это для меня удручающе выглядит. Потому что одно дело, когда творческой интеллигенции, владеющей кисточкой, смычком и словом, не дают делать вещи, когда у них десятилетиями нет реализации и они срываются в другие страны. А тут поехали люди российской глубинки, инженеры, врачи и экономисты, никак не связанные с искусством. Год назад играл в Лондоне сольник, потом на автографы выстроилась очередь метров сто со всего бывшего СССР. Я офигел: никогда раньше такого не видел.

— А сейчас невозможно давать туры по клубам Европы?

— Изменилась система. Тогда был промоушен для огромного количества команд второго эшелона — индийцев, русских, англичан, немцев, венгров, болгар, кого угодно. Вывешивалась афишка на заборе, и через неделю в Берлине у нас был полный зал на две с половиной тысячи человек. Был первый эшелон на стадионах и фестивалях — Sting , U2 и прочие, и был огромный второй эшелон, включая даже King Crimson , которые играли тогда в тех же клубах, что и мы. Почему рухнула эта система для наших команд — не знаю. Вернее, понятно, что и здесь Россия в дауне. Помню, после концерта в Париже пресса очень хвалила Звуки Му и АукцЫон , а вот Кино прохладно описывали, потому что у них такой музыки много. Но всё равно публика пошла на Кино , к России был огромный интерес. А теперь русские слушают русских в Европе, и, какой бы ты ни был модный, само слово «русский» ушло в негатив.

— Остались бы в Германии? Заняли бы место Rammstein ?

— Да разные варианты. Мы бы запросто вписались в местную музыкальную жизнь, нас там любили. Знаю, что легко могли бы остаться, когда рухнула стена, после путча 1991 года, надо только было зайти в консульство в Гамбурге.

— Можно ли признать твоих ушедших друзей, Алексея Хвостенко и Анри Волохонского, наследниками Хармса и Введенского?

— Они — наследники традиции, не обэриутства. У Хвоста и Анри нет ужаса в текстах, в отличие от Хармса и особенно Введенского, который мрачен больше всей русской литературы. И есть повесть «Старуха» Хармса, тоже рекорд мрачности. Когда Барышников и Дефо в «Старухе» Роберта Уилсона в Нью-Йорке произнесли фразу «что может быть страшнее мертвых старух — только дети», никто не засмеялся. На выходе люди говорили: да это чисто русский юмор. На самом деле им непонятно, в чём юмор и где ужас.

— Хорошо, а твои вспоминания советского жизненного абсурда — они вполне хармсовские?

— Недавно вспомнил, что отец, когда уходил с работы в 1986 году, подсмеивался надо мной: давай-давай, сочиняй свои песенки до 30 лет, богемой станешь. А отец работал с 14 до 60 лет и уезжал на работу в семь утра. Я — ранняя пташка, но просыпался в девять, что для него уже было богемой. Помню, приехал летом в дом родителей, батя на пенсии и ремонтирует чего-то. Утром говорит: ты прав, круто не вставать в семь, не ехать работать, не показывать пропуск на входе.

— Ежи Гротовский говорил актёрам: уберите тюрьму из головы, научите зрителей свободе, даже если они в ужасе разбегутся. Даже если их будет корёжить от вашей йоги, они научатся внутренней свободе.

— Это правильное слово — «корёжить». Нашу страну сейчас как раз корёжит. Назад пути нет, но это не так просто. Европа этим путём шла 500 лет.

— Причем «учение свободы» в области искусств отменяет, прежде всего, любовь начальства, популярность в народе и кассу.

— Да полно таких экспериментаторов — в балете и музыке, везде. Понимаешь, это всё накладывается на то, как мы выскочили из всех общих путей благодаря 1917 году. В этой дыре мы уже сто лет. Мы никакого отношения не имеем к огромной культуре Российской империи. Это такое же отношение, что имеют нынешние китайцы к временам Жёлтого императора и даосизма. Ну да, что-то было великое, да прошло. Все бросились произносить тосты за величие, вспоминать, экранизировать и гордиться — а поздно, с каждым десятилетием нас уносит всё дальше. Литературоведы ничего уже не могут сказать о сути «Воскресения» толстовского, например. Или что такое «Братья Карамазовы» Достоевского. Невозможно представить, какой силы были эти романы в момент выхода. Поражает, насколько эти люди были такие же, как мы, но делали нечто, для нас давно недоступное.

— А как бы ты в трёх словах описал историю искусств XX века?

— Сложно сравнить любого нынешнего композитора с Чайковским. Может, Шостакович? Прокофьев, Рахманинов? Нет. И не потому, что они хуже. Арво Пярт, наверное, самый важный сейчас композитор в мире. Но Чайковский — чемпион по количеству исполнений, потому что он всем нравится. Вагнер был Джоном Ленноном своего времени, но прошло сто лет, и он растворился в лучах Верди, который нравится всем. Так же Чехова ставят в самом маленьком театре мира. «Дядя Ваня» или комедия «Чайка» есть в каждом городе, где есть театр. Бесконечно возникают новые переводы Чехова, и все хотят поймать непереводимый смысл, ужас и юмор одновременно. Смотри: когда начался XX век, Мейерхольд и Эйзенштейн, Малевич и Кандинский стали гигантскими людьми. Но и они несопоставимы с Достоевским.

— А Владимир Иванович Мартынов с массой оригинальных теорий?

— Он уникален и пишет для других таких же уникальных. А музыкальный мир у него не вычитает ничего. Короче говоря, зря мы о музыке, запутанная история, нет соответствия разнокачественных вещей, нет критериев сравнения Бетховена и какой-нибудь музыки нойз. Как раз Мартынов и говорит, что мы в то время, когда варятся новейшие дела, не можем определить, что происходит.

— В «Книге перемен» Мартынова это общая идея — сколько кости ни бросай, современности не увидать.

— И чего говорить: мы не можем оценить ничего по сути, ну, можем сказать какую-то хрень типа «красиво» — и всё. А вкусовщина бессмысленна для определения искусства. Мы с Васей Аземшей обсуждали, кто такие Хаим Сутин и Модильяни. Оба друга, итальянский и русский, — великие. Уродство в красоте один ищет, а другой — красоту в уродстве. В Питере выставка, где есть два портрета девочки, нарисованной обоими. Эти портреты сравнить невозможно, хотя оба гениальны. Модильяни изображает сгусток красоты, но ты понимаешь, что американский экспрессионизм и все, кто позднее Фрэнсиса Бэкона, всё равно вышли из Сутина. Эстетизация уродства Сутиным оказалась круче всего Модильяни. Деревенскому еврею Сутину было запрещено рисовать портреты людей; это странным образом сделало из него гиганта. Причём дарования в искусстве совсем не зависят от образования. Образованнейший, утончённый эстет Модильяни, выбравший богемный образ жизни, и простой трудолюбивый Сутин, при получении первых денег немедленно уехавший из своего улья. На степень таланта ничто внешнее не влияет. Когда Сутин уже покупал себе драгоценные перстни и ходил на ужины в салоны князей, жена стояла на рынке и продавала его гравюры.

— По сравнению с другими деятелями культуры ты очень много читаешь.

— Это всё фигня по сравнению с газетой «Смена». Не рассказывал тебе? Когда началась гласность, я выписывал эту газету, потому что на последней странице Михаил Садчиков писал про рок-клуб. Там и стихи были, я впервые Введенского прочитал. Я вырезал эти стихи, показал Димке Озерскому и говорю: смотри, есть питерский чувак Саша Введенский, он думает, как и мы, наверное, наш ровесник и печатается в «Смене», надо бы с ним познакомиться. А однажды, на самом пике перестройки, разворачиваю газету и вижу гигантскую статью какого-то майора КГБ, пишущего: чего вы радуетесь, думаете, ваше время пришло? Думаете, этот ваш с пятном чего-то стоит? Наивные. Вот увидите: не пройдет и десяти лет, как мы придём к власти, потому что вся деятельность нашей организации посвящена изучению истории нашего народа и его характерных внутренних черт. Я это прочитал и забыл. Но вздрогнул и вспомнил, когда Ельцин откуда-то вынул и показал всем Путина. Пророческая газета «Смена», но ещё страшнее было, когда мы ехали в метро после путча 1991-го, а старички уже достали портреты Ленина. Мы тогда придумали песню «Птица». И было чувство, что всё изменилось. А записывали мы «Птицу» во время танковой атаки в октябре 1993-го, и всякая надежда ушла. Тогда Анри Волохонский работал на «Радио Свобода» в Мюнхене, приехал, и мы познакомились. И он в ответ на мои сомнения сказал: всё-таки ушла гигантская 70-летняя ложь, когда белое называлось чёрным и наоборот. Но сейчас я думаю, как легко всё может вернуться, и Илья Хржановский об этом думал, запуская гигантский проект «Дау», с чего мы и начали разговор.

Вроде и надо о чем-то пожалеть, но как-то не жалеется. Гадости, понятно, делают все, но я никогда не делал их намеренно.

Мне нравится заниматься музыкой. Но делать из этого труд, рутину, профессию, мне кажется, довольно глупо.

Публика в моем понимании не участвует в творческом процессе. Отношения на сцене, музицирование — для меня в этом есть соль. А вот это: «Привет, друзья, привет, Москва» — я этого не понимаю.

Мне жалко тратить время на изучение языков.

В конце 1980-х — начале 1990-х здесь самая жуть была — эта талонная система, запрещали играть… При этом мы как-то легко ко всему относились, с удовольствием занимались своим делом, не имея на это права. Но у меня нет никакой ностальгии абсолютно. Все было настолько мерзко вокруг, настолько лживо.

Мне главное, чтобы концерт состоялся внутри. Если этого не происходит, то какой бы он ни был хороший, для меня он плохой. И наоборот, он может быть неудачный внешне, но если внутри все совпало, то нормально.

Введенский — он органично мой. Я когда делал пластинки на его стихи, понял, что легко могу спеть весь двухтомник.

Последнее время вообще ничего не читаю, кроме биографий или книг об искусстве, о религии, дневников людей, которые мне интересны. Романы, большинство стихов — не могу себя заставить просто. Мне кажется, все это бессмысленно, дико.

Какие-то мелкие задачи ставит у нас искусство.

В России так и не появилась музыкальная индустрия, на что все рассчитывали, раз уж у нас капитализм. Гаркуша мне недавно сказал, что в Питере пятьсот рок-групп. Во времена рок-клуба мы были, по‑моему, пятьдесят четвертыми. Ну, может, было сто групп на весь город. А сейчас — пятьсот! Где это все? Где-то же они играют. Вот это мне непонятно.

Интернет — это инструмент, который ты можешь использовать как угодно. Самое трагическое событие, какое могло произойти в стране, произошло — это Беслан. По моральным понятиям он сравним с войной. И об этом говорили, ну, год. А потом ничего. Что толку в этом вашем потоке информации? Это все болтовня. Просто сейчас она стала более обширной — не вдесятером мы разговариваем на кухне, а нас 500 человек. Обсуждаем какую-то херню: Медведев, Путин. Фигня полная! Никакого отношения к реальной жизни это не имеет. Вот Беслан имеет — к нашей сегодняшней жизни.

Ну пришли на твой концерт 10 тысяч человек. И ты их поразил. А дальше-то что?

Глобальная задача не требует больших физических сил — она требует другого внимания. От мелочи ты можешь отмахнуться, а глобальная задача будет тебя держать.

Когда берешь любую поэму Хлебникова и начинаешь в нее въезжать, понимаешь, что он решал глобальные задачи. Понятные или непонятные, интересные тебе или нет, они изначально такие громадные, что у нас даже поставить рядом некого.

Помню, на одном из концертов Курехина, в «Октябрьском», над сценой на цепях качалась лодка, в которой сидела Алла Пугачева и вязала. И ни звука не издавала.

Курехин говорил, что музыка — вещь сиюминутная. Абсолютно с ним согласен. Это сродни тому, о чем писал Джойс. Он был уверен, что все величие, весь кайф писателя надо искать в записных книжках — именно в них вдохновение, которое его только что посетило. Все, что удачнее или неудачнее, выплескивается затем в готовое произведение, уже не то.

Был момент, когда меня учили нотам, но я честно все забыл и не хочу даже влезать в это.

Прямая речь ушла, не только из литературы, а из жизни вообще. Я бы посмотрел в глаза тому поэту, который сейчас напишет «Я вас любил, любовь еще быть может…». Мы разучились говорить: «Я вас люблю».

Западная история про оскудение, вымораживание религии — не религии даже, а именно бога — все это мне совершенно не нравится. Ведь ничего взамен-то нет — только безрадостная и тупая унылость. И я не понимаю, чем она, собственно, хороша.

Мы живем в абсурде. Мы просто этого не понимаем, но это так.

Под катом мое интервью с музыкантом Леонидом Федоровым. Оно музыкантское, узко специализированное и полностью посвящено интересному мне вопросу: соотношению спонтанности и деланности в процессе создания музыки. Иными словами – музыка рождается, или производится?
Вопрос не праздный. 99% всей той музыки, что мы слышим, именно производится. Причем в промышленном порядке. Музыка – самая тонкая, воздушная ткань общественной реальности, лепится как пельмени, так же упаковывается, расфасовывается и продается в супермаркетах. Это не плохо. Просто это так.
Этот вопрос в ответ порождает массу других. Например, а нуждается ли вообще музыка в делании? Нужно ли заниматься оформлением песни, если возможна, так сказать, «песня сама по себе»? Как продукт спонтанных интуитивных переживаний автора. Нужна ли песне аранжировка? Поясню контекст. В свое время я носился с этой идеей, цитирую сам себя по старому интервью с сайта:
«…Идеальная песня существует в чистом виде. Сама по себе. Песня «плач», песня «молитва», песня «смех». Что бы вытащить это в песне, что бы донести ее идеальное содержание, нужно для начала учиться игнорировать ее форму. Не важно, какие аранжировки будут в песне. Не важно как она сделана. Более того, про что петь - тоже не важно. Ты можешь петь, про что угодно и играть как угодно, но при этом не передашь ни грамма полезной информации. Большинство песен сделано именно так, мы их постоянно слышим вокруг себя, что в них ничего нет, их вообще нет. Возможно, там что-то и было, когда автор увидел песню, но в дальнейшем процессе сочинения (сочинения слов, аранжировки и пр.) автор ее убил. Не нужно «сочинять», нужно вытаскивать. Они лежат там все уже давно. Поэтому главное не в вопросе «как», а в вопросе «зачем»? Зачем ты это делаешь? Зачем ты поешь песни? Если ты сам себе способен ответить на этот вопрос, значит все в порядке…».
Теперь у меня несколько иное мнение и на эту тему, если кому-то интересно, могу потом отпостить. Но, речь здесь не обо мне, речь о Леониде Федорове.
То, что природа песни самоценна и не нуждается в аранжировках, известно давно. Леонид Федоров – замечательный мелодист, со своей уникальной психогенной подачей. Идея «смерти композиторства», к которой он в итоге пришел, мне представляется абсолютно закономерной для его творчества.
«Конец эпохи композиторов» - концепция композитора Мартынова. Во многом она пересекается с концепцией «смерти автора» в современной философии. Общие условия – эпоха победившего постмодернизма, в которой мы тут все имеем честь. В постструктурализме, как известно, весь мир, весь универсум – это текст. В концепции Мартынова-Федорова таким текстом является музыка. Но, есть между двумя этими установками и различия, причем онтологического свойства. В разговоре с Федоровым я не углублялся в эту тему. Мне было важно узнать в первую очередь его принципиальную позицию. Он ее убедительно высказал.
Этот кусок интервью взят перед концертом Федорова в ростовском клубе «Подземка», неделю назад. Полноценное интервью, с другими темами, не касающимися этой, выйдет в февральском номере журнала «Кто Главный».

"ДЕЛАНИЕ МУЗЫКИ УБИВАЕТ МУЗЫКУ".

Третьяков: - На днях у вас выходит новый альбом «Красота». Откуда такое название?
Федоров: - Этот альбом мы записали с Владимиром Волковым. Это как бы заключительная часть нашей трилогии «Таял» и «Безондерс». Почему «Красота»? Ну, наверное, потому, что музыка красивая.
Т: - А чем-то он принципиально отличается от предыдущих работ? От того же «Безондерса» на стихи Введенского?
Ф: - В нем вообще нет поэзии (улыбается).
Т: - Совсем?
Ф: - Да (улыбается). Тексты есть. Их писали Андрей Смуров из Амстердама и питерец Артур Молев. Авторы песни «Бен-Ладен». Но, это не поэзия, это - «антипоэзия». Слушать надо. Мне трудно так сразу сказать, что там принципиально нового. Я в каждой пластинке стараюсь делать что-то новое. Сэмплов там не много, больше живой музыки. Это не возможно вживую исполнять. По крайней мере, мне одному. Так что мы еще сами пока не представляем, как все это будет выглядеть вживую.
Т:- После смерти Хвоста, вы как-то выпали из участия в его творческом наследии? Я знаю, что планировался трибьют его песен, вы будете в нем участвовать?
Ф: - Не знаю. Я хочу сделать альбом не по его песням, которые все знают, а именно по его поздним стихам, совершенно замечательным. У Хвоста есть книжка «Верпа». У меня идея сделать альбом по этой книжке. Я хочу, что б получился совершенно другой, ни на кого не похожий Хвост. Я думаю, со временем, мы воплотим эту идею.
Т: - Много разговоров об альбоме, записанном в Америке. В котором играют Марк Рибо, Джон Медески из MEDESKI, MARTIN & WOOD, трубач Фрэнк Лондон из The Klezmatics, саксофонист Нед Ротенберг. Это ведь все главные музыканты мира за последние лет десять.
Ф: - Все так и есть. Альбом записывался в Нью-Йорке. Нам повезло, что вместе с нами играют такие замечательные музыканты.
Т: - Музыка полностью импровизационная, или песни заранее написаны?
Ф: - Песни были заранее придуманы, какие-то, даже игрались до этого на концертах. Но, писалось все это дело спонтанно, сходу.
Т:- Марк Рибо не играл ключами от квартиры, как на пластинках Тома Вейтса?.
Ф: - Не знаю (улыбается). Я играл на гитаре и пел, а Рибо, кстати, тоже играл на гитаре. Сейчас пластинка в стадии сведения. Как все это будет называться, пока не знаю. Есть идея пригласить всех этих музыкантов поиграть с нами на презентации в России. Что б люди порадовались.
Т: - Леонид, многие люди, знакомые с вашим творчеством только по группе «АукцЫон» недоумевают – почему так сильно изменилась ваша муза. В какой момент это произошло и что стало тому причиной?
Ф: - Я могу сказать так, я пытаюсь сейчас, как можно меньше придумывать. Эти вещи происходят сами. Они либо происходят, либо нет. В какой-то момент, это было в период записи пластинки «Птица», я понял, что меня больше не устраивает какая-то за данность, определенность в музыке. Меня не устраивает конкретика. Меня больше всего радует такие «как бы случайные» вещи, в кавычках, потому что на самом деле случайного нет ничего.
Т: - Об этом я и хотел с вами поговорить.
Ф: - Тут дело такое. Я все эти годы имел свой интерес – я хотел, что бы моя музыка радовала, прежде всего, меня самого. И учась на собственном опыте, я пришел к выводу, что чем меньше я буду думать о том какой должна быть моя музыка, тем она будет мне самому интересней. Теперь я пытаюсь придумывать уловки, что бы они как можно больше давали свободы людям, которые со мной вместе играют. Что бы моя музыка могла меня удивлять и радовать. Поэтому, мои вещи с одной стороны становятся все более и более примитивными, а с другой – возможности музыки расширяются.
Т: - Песни становятся все более открытыми для интерпретации?
Ф: - Да, именно так. Их форма становится абсолютно открытой. Симфонической, или камерной - не важно. Музыка, на мой взгляд, изначально, как идея не должна нести ничего лишнего, она спонтанна. Это уже потом в процессе делания музыки ты начинаешь что-то там придумывать, привносить. И получается лживо. Идея выраженная - есть ложь. Когда музыку начинаешь делать - она начинает терять свои первоначальные волшебные свойства. Становится ложной.
Т: - Она в первую очередь начинает обманывать лично вас?
Ф: - Да. Я долго к этому шел. Я долго не мог для себя все это сформулировать. Раньше я не мог понять, почему так? Почему, например, моя песня мне не нравится? Мы так долго работали над песней, а мне она не нравится. А просто в процессе делания песни мы утеряли ее первоначальные свойства. Утрачивали самое главное - изначальный аргумент песни. Поэтому понятие аранжировки для меня уже лет десять как утеряно. Я не занимаюсь больше аранжировками, не люблю их. Более того, я считаю, что аранжировки вредны. Они губительны для музыки. Делание музыки убивает музыку.
Т: - Но ведь именно в процессе такого производства музыки и заключается деятельность композитора?
Ф: - Хотя я и люблю и уважаю многих гениальных композиторов из тех которые были и тех, которые возможно еще будут рождаться и жить, я, тем не менее, считаю, что композиторство – это больше не путь. Есть, например Бах, Бетховен, а есть пигмеи. И те и другие пишут музыку. Только классики пишут по-своему, а пигмеи попами трутся друг о друга и тоже выходит музыка. На самом деле и музыка классиков и пигмеев, они обе - абсолютно сопоставимы. В таком случае теряется весь смысл композиторства. Зачем? Я больше не верю в композиторство.
Т: - Это как раз то, что Мартынов назвал «концом эпохи композиторов».
Ф: - И на самом деле сказал точно. Поэтому мы с Мартыновым сейчас работаем вместе.
Т:- По моему мнению, подобная трактовка музыки очень характерна для восточной философии, с ее сугубо созерцательным интуитивным подходом к творчеству.
Ф: - Не знаю. На Востоке по-своему, у нас по-своему, я думаю.
Т: - Просто на эти темы много говорят, а объединил все подобные трактовки еще Джон Кейдж. Мне кажется, Мартынов должен любить его музыку.
Ф:- Не знаю, Мартынов любит музыку барокко. Волков тоже. Дело не в том, кто что любит. Каждый до этого может дойти, если есть потребность. Музыка – это одно из немногих искусств, которое отображает окружающую реальность. Какова реальность происходящего вокруг – такова и музыка. Я говорю здесь только об адекватной музыке. Бах, Бетховен – адекватные композиторы. Есть не адекватная музыка, которая ничего не отражает.
Т:- Приведите пример.
Ф:- Любая музыка, которая сейчас несется отовсюду. Все эти «тату» и «нана» - это не адекватная музыка. Та музыка, которая нас атакуют отовсюду, она не адекватна.
Т: - А например японский «нойз»? Он адекватен? The Ruinse, или там Отомо Йошихидо?
Ф: - Есть адекватная музыка, есть не адекватная, а есть еще музыка будущего. Отомо Йошихидо – сейчас мой самый любимый музыкант. Японцы больше всех в мире нацелены в будущее. Я помню, как ходил на его концерт. В Москву он приезжал, в клуб «Дом». Мы пришли с женой на его концерт и просто легли на пол. Мы лежали на полу, потому что такого я никогда еще не слышал. А звук! В какой бы точке зала ты не находился его музыка такова, что когда ты ее слышишь, то как будто сидишь в наушниках. Абсолютно физическое ощущение, что ты не слушаешь музыку ушами, а она в твоей голове. Я такого не испытывал ни до, ни после. Никогда. Причем это настолько мощно, что по сравнению с Йошихидо – вся музыка, существующая в мире это просто пиликание.
Г: - У меня такое ощущение, будто его музыка не двигается вообще. Она как бы концентрируется в одной точке. Как дерево, просто растет из одного места и все. Музыка абсолютного покоя.
Ф: - А музыка и должна находится в покое. Дело даже не в этом. Японцы – это нация, нацеленная на будущее, и в музыке они опять впереди всех потому, что их музыка абсолютно адекватно отражает современную реальность. А у Йошихидо музыка уже там, в будущем. До нее вообще не дотянуться.
Т: - А вы никогда не сталкивались с эстетической халявой в подобном подходе?
Ф: - У таких музыкантов не может быть никакой халявности. Это зависит от уровня музыканта. Я могу рассказать такую историю, Владимир Волков был когда-то на концерте Сержа Гинзбурга. Как потом оказалось, он был на одном из его последних концертов. Ну, шансон - кабак и кабак, подумал Володя. Он тогда еще плохо знал английский, а Гинзбург вел концерт на английском. Гинзбург ничего не пел, ни на чем не играл. Он только говорил и все. Я ничего не понимал, - говорит Володя, - но я два часа не мог оторвать взгляд от сцены. Было ощущение, что этот человек мне все два часа пел красивейший блюз.
Вот это магия! Если это мастер, то не важно, что он будет делать. Если мастер включен, он не может сыграть плохо. Халява может произойти, только если ты выключился. А есть по настоящему большие мастера, они вообще не допускают халявы. Они не могут себе этого позволить. Волков сам такой же. Когда мы с ним еще в первый раз писались. Мы писались, писались. Вроде записали все песни. А потом стали их дописывать. А Волков каждый раз играл по-новому, в каждом дубле не просто играл хорошо, а полностью все переосмысливал. И я обалдел просто от такого подхода. Я, например, слушаю все его восемь вариантов дорожки. И понимаю, что выбрать одну необходимую мне для записи я не могу. Они все настолько хороши. В них ни одной лишней ноты! И у меня просто крыша поначалу поехала. Я не мог понять, что мне делать со всем этим? Как быть? Такие люди просто не могут позволить себе халяву. Они либо играют, либо нет. Но, независимо от того, что они играют – они включаются, и все.
Т:- Но, бывают же неудачные концерты?
Ф:- У всех они бывают, если человек по каким-то причинам не включился.
Т:- А куда музыкант включается? В ноосферу Вернадского? В некое информационное пространство?
Ф:- В музыку.
Т:- Что значит «в музыку»? Музыка существует сама по себе, или автор включается сам в себя?
Ф: - Нет, ничего подобного. Не сам в себя, а в конкретную музыку. Дело не в обмене энергий, об этом часто любят поговорить, ни в чем таком. Можно все что угодно свести к энергообмену. Музыка происходит в определенный момент времени. Если ты ему соответствуешь, на самом деле, если ты музыкант – ты включаешься. Артист может, что-то не понимать, тогда он просто не будет включаться, не будет участвовать и все. Музыка и музыканты могут не подходить друг другу. Всякое бывает.
Т: - Желаю вам сегодня нормальной подключки.
Ф: - Спасибо и вам.