Рассказ следователя

Скоро семь лет, как выбрался я оттуда, и верю крепко, что страшное наше испытание кончится благодатно и - невдолге.

«Невдолге», конечно, относительно: случившееся с нами - исторического порядка, а историческое меряется особой мерой. В надеждах на благодатную развязку укрепляет меня личный духовный опыт, хотя это опыт маловера: дай ощупать. И Христос снизошел к Фоме. Да, я - «Фома», и не прикрываюсь. "Могий вместити…" - но большинство не может, и ему подается помощь. Я получил ее.

Живя там, я искал знамений и откровений, и когда жизнь наталкивала на них, ощупывал, производил как бы следствие. Я - судебный следователь по особо важным делам… был когда-то.

В таинственной области знамений и откровений предмет расследования, как и в привычно-земном, - человеческая душа, и следственные приемы те же, с поправкой на некое "неизвестное". А в уголовных делах - все известно?.. Не раз, в практике следователя, чувствовал я таинственное влияние темной силы, видел порабощенных ею и, что редко, духовное торжество преодоления.

Знамения там были, несомненно. Одно из них, изумительное по красоте духовной и историчности, произошло на моих глазах, и я сцеплением событий был вовлечен в него: на-вот, "вложи персты". Страдания народа невольно дополняли знаменные явления… - это психологически понятно, но зерно истины неоспоримо. Как же не дополнять, не хвататься за попираемую Правду?! Расстаться с верой в нее православный народ не может почти фи-зи-чески, чувствуя в ней незаменимую основу жизни, как свет и воздух. Он призывал ее, он взывал… - и ему подавались знаки.

На-род, говорю… православный, русский народ. Почему выделяю его из всех народов? Не я, - Исто-рия. От нее не только не отрекся Пушкин, напротив: заявил, что предпочитает ее всякой другой истории. "Умнейший в России человек", - сказал о нем Николай I.

А на днях читал я письмо другого умнейшего, глубокого русского мыслителя, национального зиждителя душ, - своего рода мой коллега, "исследователь по особо важным делам". Вы читали его книги, помните его "о борьбе со злом", удар по «непротивлению» Толстого. В этом письме он пишет: "…Нет народа с таким тяжким историческим бременем и с такою мощью духовною, как наш; не смеет никто судить временно павшего под крестом мученика; зато выстрадали себе дар - незримо возрождаться в зримом умирании, - да славится в нас Воскресение Христово!.."

Эти слова я связал бы с известными словами о народе - Достоевского, с выводом из истории - Ключевского. Помните, про исключительное свойство нашего народа быстро оправляться от государственных потрясений и крепнуть после военных поражений? Связал бы в "триптих русской духовной мощи".

Я расскажу вам не из истории, а из моих "документов следствия". Ими сам же себя и опрокинул, - мои сомнения.

Народу подавались знаки: обновление куполов, икон… Это и здесь случалось, на родине Декарта, и «разумного» объяснения сему ни безбожники, ни научного толка люди никак не могли придумать: это - вне опыта. В России живут сказания, и ценнейшее в них - неутолимая жажда Правды и нетленная красота души. Вот эта "неутолимая жажда Правды" и есть свидетельство исключительной духовной мощи. Где в целом мире найдете вы такую "жажду Правды"? В этом портфеле имеются "вещественные доказательства", могу предъявить. Как маловер, я применил к «явлению», о чем расскажу сейчас, прием судебного следствия.

Много лет был я следователем в провинции, ждал назначения в Москву… - так сказать, качественность моя была оценена… - знаю людские свойства, и психозы толпы мне хорошо известны. В моем случае толпы нет, круг показаний тесный, главные лица - нашего с вами толка, а из народа - только один участник, и его показания ничего сверхъестественного не заключают. Что особенно значительно в «явлении»… это - духовно-историческое звено из великой цепи родных событий, из далей - к ныне, свет из священных недр, коснувшийся нашей тьмы.

Первое действие - на Куликовом Поле.

Куликово Поле… - кто же о нем не слышал! Великий Князь Московский Димитрий Иванович разбил Мамая, смертельно шатнул Орду, потряс давившее иго тьмы. А многие ли знают, где это Куликово Поле? Где-то в верховьях Дона?.. Немногие уточнят: в Тульской губернии, кажется?..

Да: на стыке ее с Рязанской, от Москвы триста с небольшим верст, неподалеку от станции Астапово, где трагически умирал Толстой, в тургеневских местах, знаемых по "Запискам охотника".

А кто удосужился побывать, ощупать, где, по урочищам, между верховьями Дона и Непрядвой, совершилось великое событие? Из тысячи не наберется и десятка, не исключая и местных интеллигентов. Мужики еще кой-что скажут. Воистину, - "ленивы мы и нелюбопытны".

Я сам, прожив пять лет в Богоявленске, по той же Рязанско-Уральской линии, в ста семнадцати верстах от станции Куликово Поле, мотаясь по уездам, так и не удосужился побывать, воздухом давним подышать, к священной земле припасть, напитанной русской кровью, душу собрать в тиши, под кустиком полежать-подумать… Как я корю себя из этого прекрасного далека, что мало знал свою родину, не изъездил, не исходил!.. Не знаю ни Сибири, ни Урала, ни заволжских лесов, ни Светло-Яра… ни Ростова Великого не видал, "красного звона" не слыхал, единственного на всю Россию!..

Именитый ростовец, купец Титов, рассказывали мне, сберег непомнящим этот "аккорд небесный", подобрал с колокольными мастерами-звонарями для местного музея… - жив ли еще "аккорд"?..

Не побывал и на Бородинском Поле, в Печерах, Изборске, на Белоозере. Не знаю Киева, Пскова, Новгорода Великого… ни села Боголюбова, ни Дмитровского собора, облепленного зверями, райскими птицами-цветами, собора XI века во Владимире-на-Клязьме… Ни древнейших наших обителей не знаем, ни летописей не видали в глаза, даже родной истории не знаем путно, Иваны Непомнящие какие-то. Сами ведь иссушали свои корни, пока нас не качнули - и как качнули!.. Знали избитую дорожку - "по Волге", "на Минерашки", "в Крым". И, разумеется, "за границу". В чужие соборы шли, все галереи истоптали, а Икону свою открыли перед самым провалом в ад.

Проснешься ночью, станешь перебирать, всякие запахи вспомянешь… - и защемит-защемит. Да как же ты Север-то проглядел, погосты, деревянную красоту поющую - церквушки наши?!. А видел ли российские каналы - великие водные системы? Молился ли в часовенке болотной, откуда родится Волга?.. А что же в подвал-то не спустился, не поклонился священной тени умученного Патриарха Гермогена? А как же?.. Не спорьте и не оправдывайтесь… это кричит во мне! А если кричит, - правда. Такой же правдой лежит во мне и Куликово Поле.

Попал я туда случайно. Нет, не видел, а чуть коснулся: «явлением» мне предстало. Было это в 1926 году. Я тогда ютился с дочерью в Туле, под чужим именем: меня искали, как "кровопийцу народного". И вот, один мукомол-мужик, - «кулак», понятно, - из Старо-Юрьева, под Богоявленском, как-то нашел меня. Когда-то был мой подследственный, попавший в трагическую петлю. Долго рассказывать… - словом, я его спас от возможной каторги, обвинялся он в отравлении жены. Он убрался со старого гнезда, - тоже, понятно, "кровопийца", - и проживал при станции Волово, по дороге на Тулу. Как-то прознал, где я. Написал приятелю-туляку: "Доставь спасителю моему". И я получил записочку: "По случаю голодаете, пребудьте екстрено, оборудуем". Эта записочка была для меня блеснувшим во мраке светом и, как увидите, привела к первоисточнику "явления".

Приехал я в Волово. Крайней нужды не испытывал, и поехал, чтобы - думалось, так, - сбросить владевшее мною оцепенение безысходности… пожалуй, и из признательности к моему «должнику», тронувшего меня во всеобщей ожесточенности.

Преподобне отче наш Сергие, моли Бога о нас!

Удивительную повесть Ивана Сергеевича Шмелева "Куликово поле" я прочитала на одном дыхании. Впечатления - зашкаливающие! (Кто не читал - прочтите!) И вот узнаю, что эти события действительно происходили!!! Радость!!! Делюсь... http://www.orthedu.ru/agiograh/chud_pole_kulikov.htm Кратко -

"Преподобный Сергий Радонежский почитается охранителем и сберегателем русских традиций, вечно напоминающим о себе, о священном, непреходящем долге защиты Веры и Отечества.

История, о которой мы хотим рассказать, и началась с этого напоминания, прозвучавшего с подмостков сцены Московского театра русской драмы "Камерная сцена". Премьерный показ спектакля по повести Ивана Сергеевича Шмелёва "Куликово поле", - повести странной, причудливо соединившей в себе реальность и вымысел.

Забегая вперед, скажем, что в зрительном зале сидел человек, знающий, что история, рассказанная Шмелёвым, имела место в действительности, знающий и ее продолжение. Имя этого человека Павел Васильевич Флоренский, священнику Павлу Флоренскому он приходится внуком. Когда-то судьба деда тесно переплелась с судьбой И.С. Шмелёва, и хотя близкими друзьями они не были, но после революции, как и многие представители русской интеллигенции, нашли прибежище... в подмосковном Сергиевом Посаде, самом сердце духовного поля Руси, возделанном руками Преподобного Сергия Радонежского, где и поныне покоятся его мощи.

Сюда, в Сергиев Посад, собирался в 20-х годах весь цвет нации, ее славные семьи - Голицыны, Дурново, Нарышкины, Раевские; писатели, философы, художники - Фаворский, Розанов, Нестеров; Сергий Радонежский незримо оберегал их в то смутное время, хранил от революционного террора.

По-видимому, тогда-то и передал священник Павел Флоренский писателю Ивану Шмелёву историю, описанную им позднее в повести "Куликово поле", а внук Флоренского Павел Васильевич Флоренский, сидя в зале камерного театра, мог лишь предъявить труппе театра доказательства реальности описываемых Шмелёвым событий.

Крест с Куликова поля. История первая

Повесть написана Шмелёвым в последний период творчества - в 1937-1947 годах и лишь недавно была издана в России. Театр "Камерная сцена" рискнул поставить по этой повести одноименный спектакль (инсценировка, постановка, сценография заслуженного деятеля искусств России Михаила Щепенко).

На сцене - печально-драматические картины жизни России 20-х годов XX века. Затворены двери и потушены лампады Троице-Сергиевой Лавры, люди вынуждены скрываться, кто-то доведен абсурдом происходяшего в стране до душевного срыва. На этом фоне и происходят две короткие встречи героев со странником. Его роль и проста, и символична, за ней угадывается образ самого Преподобного Сергия, который передает крест, найденный на Куликовом поле, из рук в руки.

"Куликово поле" - это спектакль о чуде - чуде Преподобного Сергия. Однако смысл, идея спектакля, заключается не в показе чуда самого по себе, а его влиянии на обращение человека к Богу.

В центре пьесы - Сергей Николаевич, бывший судебный следователь провинциального города, в связи с нависшей над ним угрозой быть расстрелянным ЧК как "кровопийца трудового народа" вынужден скрываться в Туле под чужой фамилией. Он встречает знакомого крестьянина Василия Сухова, который рассказывает, как он нашел на дороге, пролегающей через Куликово поле, старинный крест, принадлежавший, как выяснилось, одному из участников битвы.

Сухов намеревался передать крест графу Средневу, бывшему владельцу соседней усадьбы и собирателю древностей. Но барин живет теперь в Сергиевом Посаде, и Сухов не знает, как это сделать. Вдруг в пустынном поле он встречает Странника в монашеской одежде, который берется передать крест по назначению.

Примерно через год следователь, теперь работающий в Москве в советском архиве, приезжает в Сергиев Посад и встречает там Среднева, его дочку Ольгу и рассказывает им историю о кресте. Из разговора выясняется, что этот крест был действительно передан Средневу старцем, явившимся с Куликова поля. Старец остался у них ночевать, но под утро таинственно исчез. Ольга твердо верит, что свершилось чудо: к ним явился сам Преподобный Сергий, ибо лицо старца было поразительно схоже с ликом иконы Преподобного, висевшей в комнате.
Основной конфликт в спектакле внутренний, в равной мере касающийся всех персонажей: вера или безверие, сокровенный смысл или пустота? И постепенно - сцена за сценой - зритель вовлечен в целенаправленный напряженный поиск веры, он становится соучастником действия.

Среднев объясняет таинственное появление и исчезновение старца, а также обретение креста естественными причинами - счастливым стечением обстоятельств. Ольга тщетно пытается убедить отца поверить в чудо и ищет поддержки у следователя. Тот подходит к делу чисто профессионально: выясняет мельчайшие подробности события, обнаруживаются неопровержимые доказательства чуда: крест был принесен Средневу в тот же самый вечер, когда он был найден Суховым на дороге и передан старцу, а между Куликовым полем и Сергиевым Посадом более четырехсот километров.

По слухам, было известно, что в основе повести Шмелёва лежит подлинный случай. Внук священника Флоренского Павел Флоренский знал об этом наверняка.

Признание Павла Флоренского. История вторая

Спектакль "Куликово поле" Павел Васильевич Флоренский смотрел на одном дыхании. В том, что повесть Шмелёва написана на основе реальных событий, он не сомневался, потому что сам был знаком с прототипами Шмелёвских персонажей - все они - и граф Среднев (граф Юрий Александрович Олсуфьев), и его дочь Ольга (племянница графа Екатерина Павловна Васильчикова) были близкими друзьями его деда-священника Павла Александровича Флоренского еще во время совместного проживания в Сергие-вом Посаде.

Когда же со сцены прозвучало имя деда, когда в образе Странника предстал образ Преподобного Сергия, Павел Васильевич не выдержал и расплакался. В доме у Васильчиковой он не раз прикасался к этому кресту и слушал семейное предание и от Екатерины Павловны, и от деда. Неожиданно ожившие, представшие перед ним реальными людьми персонажи спектакля всколыхнули в душе Павла Васильевича воспоминания о своем знаменитом предке-священнике, религиозном философе Флоренском, чья жизнь, как и жизнь графа Олсуфьева, его племянницы Васильчиковой, связана была еще с одной тайной.

"Недавно я счел нужным обнародовать тайну, которая связана не только с моим дедом Павлом Александровичем Флоренским, но и с рядом других людей, - рассказывает внук священника, - пошел на это после того, как скончалась давшая клятву молчания Екатерина Павловна Васильчикова. Перед передачей мощей Преподобного Сергия Радонежского в "народное пользование" в музей с одновременным разгоном монастыря Павел Флоренский вместе с графом Олсуфьевым по благословению архимандрита Кронида (который был расстрелян спустя 20 лет в один день с Флоренским) сохранили мощи преподобного Сергия и их сокрывали. Трое этих людей сохранили величайшую святыню России". А дело было так.

В, сумерках, накануне Страстной недели, в окошко дома постучала торопливая рука. Флоренский, перекрестившись на образ, отпер засов. Пришла соседка, просила об исповеди. После закрытия храма такое было не редкость, и отец Павел часто справлял требы на дому.
Соседка сильно волновалась. Ее дочь была замужем за местным комиссаром.
Утром тот говорил по телефону, что-то про "опиум для народа", кости, Лавру. Отец Павел замер. По Посаду уже ходили слухи о том, что безбожники собирались осквернить Лавру и ее святыни. Отец Павел стал быстро собираться, зашагал по Дворянской к Лавре и направился в келью наместника. О чем он говорил с архимандритом Кронидом, знает только Господь. Лишь стены древней обители были свидетелями тайной вечери, на которую сошлись члены Комиссии по охране памятников искусства и старины Троице-Сергиевской лавры Ю.А. Олсуфьев, а также, вероятно, граф В.А. Комаровский. Они тайно вошли в Троицкий собор и сотворили молитву у раки с мощами Сергия Радонежского, изъяв мощи Преподобного Сергия, дав обет молчания, ненарушимый ими во всех перипетиях бытия. Только в наши дни по крупицам, по разрозненным воспоминаниям удалось восстановить события восьмидесятилетней давности.
На Пасху 1919 года комиссары и безбожники устроили шабаш в Сергиевом Посаде с "разоблачением чудес". Рака с мощами была выставлена на глумление толпы. Хулителям казалось, что подобное действо должно навсегда убить веру в святыни и чудеса. Но чудо все-таки произошло.

Вакханалия была снята на пленку кинооператором из Москвы. Пленку проявили, в тот момент, когда на ней пошли кадры, запечатлевшие сам момент глумления, пленка оказалась засвеченной. На этом беснование не закончилось, и через год, 20 апреля 1920 года, Троице-Сергиева лавра была закрыта.

Только спустя много лет святыня была возвращена на место. "Много чудесного в этой истории, - вспоминает Флоренский, - и то, что никто не заметил подмены и с 1919 по 1946 годы в музее так и простоял "святой экспонат", и то, что святыню удалось сохранить, и то, что Преподобный берег своих заступников - Олсуфьева почти двадцать лет обходили все аресты, и даже массовая чистка 1928 года. К 1937 году он оставался единственным хранителем тайны. 10 декабря в Москве расстреляли архимандрита Кронида, в том же году казнили и деда. Но о тайне тогда никто не знал. Только спустя много лет, непрестанно занимаясь делами Павла Флоренского, его архивом, письмами, книгами, я смог установить эти подробности. Граф Олсуфьев, видя, как разворачивается сталинский план борьбы с вредителями, доверил тайну художнику Павлу Голубцову, сыну профессора Духовной академии. Вскоре графа арестовали, а в 1938 году расстреляли.
Никто больше не знал, где хранится реликвия. Никто, кроме Павла Голубцова. С 1941 до победного 45-го он прошел всю войну, да не как-нибудь, а на передовой! - и ни единого ранения, словно простертая над ним длань оберегала его от пуль и бомбежек. А в 1946 году он передал святыню во вновь ожившую Лавру, стал священником, обретя новое имя - Сергий, а впоследствии и архиепископом".
"Конечно, - продолжает П.В. Флоренский, - история эта сама по себе невероятна и, как многие чудеса веры, объяснима только верой. Всю свою жизнь я так или иначе соприкасался с этим замечательным эпизодом жизни своего деда, как и сейчас, когда счел себя вправе поведать эту историю людям. А рассказываю я все это не только потому, что считаю, что мы должны знать об этих удивительных событиях, но и для того, чтобы показать их закономерность".

В 1981 году Русская Зарубежная Православная Церковь причислила отца Павла Флоренского к лику святых в Сонме новомучеников российских. Вся жизнь его была посвящена сверхзадаче - сохранить святыню. Когда Павла Александровича в 1933 году посадили, он умолял близких не хлопотать за него. Формально его обвинили в "участии в антисоветском заговоре". Главным же было его священство. За священство он и был убит. К "расстрель-ному бланку" прилагалась объективка: "Павел Флоренский, 1882 года рождения, священник, не снявший с себя сана".
Поступить по-другому, отречься от Веры, для него было немыслимо, он так и остался в памяти потомков священником, не снявшим с себя сана.

Светильник земли русской. Послесловие

После окончания спектакля "Куликово поле" Павел Флоренский рассказал актерам о событиях, лежащих в основе пьесы, и о их продолжении. Тут уж пришло время удивляться актерам, интуитивно они чувствовали, что за описываемыми событиями стоит реальная история, но каково же было их удивление, когда она предстала перед ними буквально "лицом к лицу". Словно пронесли они бережно эстафету с самого Куликова поля по сегодняшнюю пору. Словно кто-то незримый своим участием помог соединить разорванную связь времен, и оттуда, с поля Куликова, небесным оком охватил всех участников описываемых событий.

Куликовская битва была судьбоносным для России сражением, борьбой за право свободно жить на своей земле по своим законам. Мы порой легко и бездумно принимаем разрушение традиций, нравственных норм; миримся с дроблением религиозного сознания народа. В этом смысле спектакль "Куликово поле" - очень важная веха духовного возрождения. Будто сам хранитель Земли Русской Преподобный Сергий Радонежский передает нам древний православный крест - как напоминание о священном, непреходящем долге защиты Веры и Отечества.
Новосибирск."

Главная тема творчества Ивана Шмелёва — православная, ис­конная, патриархальная Россия. Мечте об этой ушедшей родине посвящена повесть «Куликово поле», написанная Шмелёвым в по­следний период творчества (в 1937-1947 годах) и лишь недавно из­данная в России. Московский театр русской драмы «Камерная сце­на» поставил по этой повести одноименный спектакль, в котором соединился творческий вымысел с реальными событиями.

В центре повести - образ Сергия Радонежского - святого за­щитника русской земли. Писатель обращается к личности Сергия Радонежского в один из сложнейших периодов русской истории - разгар сталинских репрессий, в Европе разгорается чума фашизма, война подбирается к границам оставленной в 20-е годы Родины, а в личной жизни - нищета эмигрантского существования. Действие произведения тоже происходит в смутное время 20-х годов ХХ-го века, по словам автора, «в темную годину, когда разверзлась без­дна» - вот когда родной земле нужен небесный покровитель.

Место действия - Куликово поле и подмосковный Сергиев Посад.

Главный герой повести - рассказчик - во многом повторяет судьбу самого автора, он также оказывается в Сергиевом Посаде, где после революции многие представители русской интеллигенции находили прибежище. В монастырях в 20-е годы нашли приют слав­ные семьи России - Голицыны, Нарышкины, Раевские; писатели, философы, художники - Фаворский, Розанов, Нестеров. Сергий Радонежский незримо оберегал их в то смутное время, хранил от революционного террора. В это же время Шмелёв, тоже прожи­вавший в Сергиевом Посаде, знакомится со священником Павлом Александровичем Флоренским. По-видимому, в этот короткий пе­риод общения и передал священник Павел Флоренский писателю Ивану Шмелёву историю, описанную позднее в повести «Куликово поле». Через 70 лет внук Флоренского Павел Васильевич Флорен­ский, сидя в зале московского театра, сможет предъявить труппе театра доказательства реальности описываемых Шмелёвым собы­тий. Он рассказал актерам о событиях, лежащих в основе произ­ведения.

В центре повествования - две короткие встречи героев со стран­ником. Его роль и проста, и символична, за ней угадывается образ самого Преподобного Сергия, который передает крест, найденный на Куликовом поле, из рук в руки.

«Куликово поле» - это повесть о чуде Преподобного Сергия. Однако смысл повести заключается не в показе чуда самого по себе, а в его влиянии на обращение человека к Богу.

Первая встреча происходит в минуту отчаяния. Герой по фами­лии Сухов находит на месте Куликовской битвы старинный крест со следом от сабельного удара, а передать его на хранение некому. Опомнился от грустных мыслей герой - надо домой спешить. Смотрит - подходит старец, посошком землю меряет. Обрадовал­ся незнакомцу Сухов, и сердце забилось радостью, будто тот чело­век был ему надобен.

Старец заговорил с Суховым церковным языком (давно таких речей не слышал герой, живущий в советской стране): «Крест Хри­стов обрел - радуйся». И от этих слов повеяло на Сухова покоем, всё захотелось о себе и своих тревогах рассказать: «что это, по­жалуй, старинный крест, выбили из-под земли проезжие, а это место - самое Куликово поле, тут в старинные времена битва была с татарами... может, и крест этот с убиенного православного воина; есть словно и отметина - саблей будто посечено по кресту... и вот, взяло раздумье: верному бы человеку переслать, сберег чтобы... а ему негде беречь, время лихое, неверное... и надругаться могут, и самого-то замотают, пристани верной нет: прежде у господ жил, потом у купцов... - «а нонче, - у кого и живу - не знаю».

В горьких словах этой неожиданной для самого героя испове­ди - «вся погибель наша открылась», заплакал он от отчаяния, а старец ласково его успокоил: «Не смущайся, чадо, и не скорби. Милость дает Господь, Светлое Благовестие. Крест Господень - знамение Спасения».

После ухода незнакомца у Сухова на душе легче стало, ушли черные мысли, потому что дошёл до него тайный смысл встречи. Всей своей душой он поверил в то, что Господь послал ему в тяже­лую минуту преподобного Сергия Радонежского, и встреча эта - поддержка «Фоме неверующему», теряющему опору в душе, это «приятие» того, что «поруганная правда должна восторжествовать над злом», это искра «святого света во тьме кромешной».

В этой вере, которую укрепил в себе герой, вся сила нашего народа, секрет того, что все потрясения так быстро переживаются русскими людьми. В доказательство своей позиции автор приво­дит мнения Л.Н. Толстого, Ф.М. Достоевского, В.О. Ключевского «про исключительное свойство нашего народа быстро оправлять­ся от государственных потрясений и крепнуть после военных по­ражений». Для Шмелева и путь России особенный, это путь осо­бого народа «исключительной духовной мощи».

Во второй части повести «приятие» чуда встречи с преподобным происходит по-другому.

В одну из своих служебных поездок повествователь приезжа­ет в Троице-Сергиеву Лавру. «Она светилась, веяло от нее поко­ем. Остановился, присел на столбушке у дороги, смотрел и думал... Сколько пережила она за свои пять веков! Сколько светила рус­ским людям!.. и знаете, что почувствовал я тогда в тихом, что-то мне говорившем, ее сиянии?.. Сколько еще увидит жизни!.. поруган­ная, плененная, светилась она - нетленная...» Впервые тогда за все смутные годы почувствовал повествователь в себе веру, понял, что есть необоримая защита, опора у русского человека.

После этого открытия и узнаёт он о продолжении истории с крестом, найденным на Куликовом поле.

Таинственный старец приносит крест как знак спасения тем людям, которым он может быть доверен. Для всех героев повести крест из рук Сергия Радонежского становится символом спасе­ния - им можно укрепить падающих духом, вселить надежду.

«Пять веков назад, с благословения преподобного Сергия, вели­кий князь разгромил Мамая, потряс татарщину, тьму... и вот голос с Куликова поля: уповайте! - И чудо повторится, падет иго наи­страшнейшее, Крест победит его!.. И он принимает на себя мис­сию, идет к нам, в вотчину преподобного, откуда вторично вос­сияет свет».

Наш народ в истории пережил множество страшнейших ис­пытаний, но не был сломлен ни разу, потому что святые заступники земли Русской помогали ему, а православная вера вселяла надеж­ду на лучшее, на победу, укрепляла души мужеством. «Ты одоле­ешь!» - этими словами преподобный Сергий благословил когда-то Дмитрия Донского и через него - всю Русь Православную.

Самое главное для меня в этой повести - не сдаваться, во что бы то ни стало стоять за правду, за правое дело, за свою Родину. А к тем, кто перестанет верить и будет готов сдаться, придет пре­подобный и принесет крест - символ веры, надежды, спасения.

Текущая страница: 1 (всего у книги 3 страниц)

Рассказ следователя

I

Скоро семь лет, как выбрался я оттуда, и верю крепко, что страшное наше испытание кончится благодатно и – невдолге.

«Невдолге», конечно, относительно: случившееся с нами – исторического порядка, а историческое меряется особой мерой. В надеждах на благодатную развязку укрепляет меня личный духовный опыт, хотя это опыт маловера: дай ощупать. И Христос снизошел к Фоме. Да, я – «Фома», и не прикрываюсь. "Могий вместити…" – но большинство не может, и ему подается помощь. Я получил ее.

Живя там, я искал знамений и откровений, и когда жизнь наталкивала на них, ощупывал, производил как бы следствие. Я – судебный следователь по особо важным делам… был когда-то.

В таинственной области знамений и откровений предмет расследования, как и в привычно-земном, – человеческая душа, и следственные приемы те же, с поправкой на некое "неизвестное". А в уголовных делах – все известно?.. Не раз, в практике следователя, чувствовал я таинственное влияние темной силы, видел порабощенных ею и, что редко, духовное торжество преодоления.

Знамения там были, несомненно. Одно из них, изумительное по красоте духовной и историчности, произошло на моих глазах, и я сцеплением событий был вовлечен в него: на-вот, "вложи персты". Страдания народа невольно дополняли знаменные явления… – это психологически понятно, но зерно истины неоспоримо. Как же не дополнять, не хвататься за попираемую Правду?! Расстаться с верой в нее православный народ не может почти фи-зи-чески, чувствуя в ней незаменимую основу жизни, как свет и воздух. Он призывал ее, он взывал… – и ему подавались знаки.

На-род, говорю… православный, русский народ. Почему выделяю его из всех народов? Не я, – Исто-рия. От нее не только не отрекся Пушкин, напротив: заявил, что предпочитает ее всякой другой истории. "Умнейший в России человек", – сказал о нем Николай I.

А на днях читал я письмо другого умнейшего, глубокого русского мыслителя, национального зиждителя душ, – своего рода мой коллега, "исследователь по особо важным делам". Вы читали его книги, помните его "о борьбе со злом", удар по «непротивлению» Толстого. В этом письме он пишет: "…Нет народа с таким тяжким историческим бременем и с такою мощью духовною, как наш; не смеет никто судить временно павшего под крестом мученика; зато выстрадали себе дар – незримо возрождаться в зримом умирании, – да славится в нас Воскресение Христово!.."

Эти слова я связал бы с известными словами о народе – Достоевского, с выводом из истории – Ключевского. Помните, про исключительное свойство нашего народа быстро оправляться от государственных потрясений и крепнуть после военных поражений? Связал бы в "триптих русской духовной мощи".

Я расскажу вам не из истории, а из моих "документов следствия". Ими сам же себя и опрокинул, – мои сомнения.

Народу подавались знаки: обновление куполов, икон… Это и здесь случалось, на родине Декарта, и «разумного» объяснения сему ни безбожники, ни научного толка люди никак не могли придумать: это – вне опыта. В России живут сказания, и ценнейшее в них – неутолимая жажда Правды и нетленная красота души. Вот эта "неутолимая жажда Правды" и есть свидетельство исключительной духовной мощи. Где в целом мире найдете вы такую "жажду Правды"? В этом портфеле имеются "вещественные доказательства", могу предъявить. Как маловер, я применил к «явлению», о чем расскажу сейчас, прием судебного следствия.

Много лет был я следователем в провинции, ждал назначения в Москву… – так сказать, качественность моя была оценена… – знаю людские свойства, и психозы толпы мне хорошо известны. В моем случае толпы нет, круг показаний тесный, главные лица – нашего с вами толка, а из народа – только один участник, и его показания ничего сверхъестественного не заключают. Что особенно значительно в «явлении»… это – духовно-историческое звено из великой цепи родных событий, из далей – к ныне, свет из священных недр, коснувшийся нашей тьмы.

Первое действие – на Куликовом Поле.

II

Куликово Поле… – кто же о нем не слышал! Великий Князь Московский Димитрий Иванович разбил Мамая, смертельно шатнул Орду, потряс давившее иго тьмы. А многие ли знают, где это Куликово Поле? Где-то в верховьях Дона?.. Немногие уточнят: в Тульской губернии, кажется?..

Да: на стыке ее с Рязанской, от Москвы триста с небольшим верст, неподалеку от станции Астапово, где трагически умирал Толстой, в тургеневских местах, знаемых по "Запискам охотника".

А кто удосужился побывать, ощупать, где, по урочищам, между верховьями Дона и Непрядвой, совершилось великое событие? Из тысячи не наберется и десятка, не исключая и местных интеллигентов. Мужики еще кой-что скажут. Воистину, – "ленивы мы и нелюбопытны".

Я сам, прожив пять лет в Богоявленске, по той же Рязанско-Уральской линии, в ста семнадцати верстах от станции Куликово Поле, мотаясь по уездам, так и не удосужился побывать, воздухом давним подышать, к священной земле припасть, напитанной русской кровью, душу собрать в тиши, под кустиком полежать-подумать… Как я корю себя из этого прекрасного далека, что мало знал свою родину, не изъездил, не исходил!.. Не знаю ни Сибири, ни Урала, ни заволжских лесов, ни Светло-Яра… ни Ростова Великого не видал, "красного звона" не слыхал, единственного на всю Россию!..

Именитый ростовец, купец Титов, рассказывали мне, сберег непомнящим этот "аккорд небесный", подобрал с колокольными мастерами-звонарями для местного музея… – жив ли еще "аккорд"?..

Не побывал и на Бородинском Поле, в Печерах, Изборске, на Белоозере. Не знаю Киева, Пскова, Новгорода Великого… ни села Боголюбова, ни Дмитровского собора, облепленного зверями, райскими птицами-цветами, собора XI века во Владимире-на-Клязьме… Ни древнейших наших обителей не знаем, ни летописей не видали в глаза, даже родной истории не знаем путно, Иваны Непомнящие какие-то. Сами ведь иссушали свои корни, пока нас не качнули – и как качнули!.. Знали избитую дорожку – "по Волге", "на Минерашки", "в Крым". И, разумеется, "за границу". В чужие соборы шли, все галереи истоптали, а Икону свою открыли перед самым провалом в ад.

Проснешься ночью, станешь перебирать, всякие запахи вспомянешь… – и защемит-защемит. Да как же ты Север-то проглядел, погосты, деревянную красоту поющую – церквушки наши?!. А видел ли российские каналы – великие водные системы? Молился ли в часовенке болотной, откуда родится Волга?.. А что же в подвал-то не спустился, не поклонился священной тени умученного Патриарха Гермогена? А как же?.. Не спорьте и не оправдывайтесь… это кричит во мне! А если кричит, – правда. Такой же правдой лежит во мне и Куликово Поле.

Попал я туда случайно. Нет, не видел, а чуть коснулся: «явлением» мне предстало. Было это в 1926 году. Я тогда ютился с дочерью в Туле, под чужим именем: меня искали, как "кровопийцу народного". И вот, один мукомол-мужик, – «кулак», понятно, – из Старо-Юрьева, под Богоявленском, как-то нашел меня. Когда-то был мой подследственный, попавший в трагическую петлю. Долго рассказывать… – словом, я его спас от возможной каторги, обвинялся он в отравлении жены. Он убрался со старого гнезда, – тоже, понятно, "кровопийца", – и проживал при станции Волово, по дороге на Тулу. Как-то прознал, где я. Написал приятелю-туляку: "Доставь спасителю моему". И я получил записочку: "По случаю голодаете, пребудьте екстрено, оборудуем". Эта записочка была для меня блеснувшим во мраке светом и, как увидите, привела к первоисточнику "явления".

Приехал я в Волово. Крайней нужды не испытывал, и поехал, чтобы – думалось, так, – сбросить владевшее мною оцепенение безысходности… пожалуй, и из признательности к моему «должнику», тронувшего меня во всеобщей ожесточенности.

Приехал в замызганной поддевке, мещанином. Было в конце апреля, только березки опушились. Там-то и повстречал участника "действия первого". Он ютился с внучатами у того "кровопийцы"-мукомола, кума или свояка. Пришлось бросить службу в имении, отобранном под совхоз, где прожил всю жизнь, был очень слаб, все кашлял, после и помер вскоре. От него-то и слышал я о начале «явления». Не побывай я тогда в Волове, так бы и кануло «явление», для меня.

Думаю теперь: как бы указано было мне поехать, и не только, чтобы сделать меня участником «явления», исследователем его и оповестителем, но и самому перемениться. Как не задуматься?..

III

Случилось это в 25 году, по осени.

Василий Сухов, – все его называли Васей, хотя был он уже седой, благообразный и положительный, только в светлых его глазах светилось открыто-детское, – служил лесным объездчиком у купцов, купивших имение у родовитых дворян Ахлябышевых.

По соседству с этим имением лежало Княжье, осколок обширной когда-то вотчины, принадлежавший барину Средневу, родственнику Ахлябышевых и, как потом я узнал, потомку одного из дружинников Дмитрия Донского: дружинник этот бился на Куликовом Поле и сложил голову. Барин Среднев променял свое Княжье тем же купцам на усадьбу в Туле, с большим яблонным садом. Отметьте это, о Средневе: речь о нем впереди.

Лесное имение купцов расположено в Данковском уезде и прихватывало кусок Тульской губернии, вблизи Куликова Поля. А Княжье, по каким-то приметам стариков, – отголосок предания? – лежало "на самом Поле". Купцов выгнали, имение взяли под совхоз, а Василий Сухов остался тем же лесным объездчиком. При нем было двое внучат, после сыновей: одного сына на войне убили, другого комитет бедноты замотал за горячее слово. Надо было кормиться.

Поехал как-то Сухов в объезд лесов, а по нужде дал порядочный крюк, на станцию Птань, к дочери, которая была там за телеграфистом: крупы обещала припасти сиротам. Смотался, прозяб, – был исход октября, промозглая погода, дождь ледяной с крупой, захвативший еще в лесах. Сухов помнил, что было это в родительскую субботу, в Димитриевскую, в канун Димитрия Солунского. Потому помнил, что в тех местах эту Димитриевскую субботу особо почитают, как поминки, и дочь звала Сухова пирожка отведать, с кашей, – давно забыли. И внучкам пирожка вез. Как известно, Димитриевская суббота установлена в поминовение убиенных на Куликовом Поле, и вообще усопших, и потому называется еще родительская.

Продрог Сухов в полушубке своем истертом, гонит коня, – до ночи бы домой добраться. Конь у него был добрый: Сухов берег его, хотя по тем временам трудно было овсом разжиться. Гонит горячей рысью, и вот – Куликово Поле.

В точности не известно, где граница давнего Куликова Поля; но в народе хранятся какие-то приметы: старики указывают даже, где князь Владимир Серпуховский свежий отряд берег, дожидался нетерпеливо часа – ударить Мамая в тыл, когда тот погнал русскую рать к реке.

Помните, у Карамзина, – "мужественный князь Владимир, герой сего незабвенного для России дня…"? Помните, как Преподобный Сергий, тогда игумен Обители Живоначальныя Троицы, благословил Великого Князя на ратный подвиг и втайне предрек ему: "ты одолеешь"? Дух его был на Куликовом Поле, и отражение битвы видимо ему было за четыреста с лишком верст, в Обители, – духовная телевизия.

По каким-то своим приметам Сухов определял, что было это "на самом Куликовом Поле".

Голые поля, размытые дороги полны воды, какие-то буераки, рытвины. Гонит, ни о чем, понятно, не думает, какие же тут «мамаи», крупу бы не раструсить, за пазуху засунул… – трах!.. – чуть из седла не вылетел: конь вдруг остановился, уперся и захрапел. Что такое?.. К вечеру было, небо совсем захмурилось, ледяной дождь сечет. Огладил Сухов коня, отпрукал… – нет: пятится и храпит.

Глянул через коня, видит: полная воды колдобина, прыгают пузыри по ней. "Чего бояться?.." – подумал Сухов: вся дорога в таких колдобинах, эта поболе только. Пригляделся… – что-то будто в воде мерцает… подкова, что ли?.. – бывает, "к счастью". Не хотелось с коня слезать: какое теперь счастье! Пробует завернуть коня, волю ему дает, – ни с места: уши насторожил, храпит. Прикрыл ему рукавом глаза, чтобы маленько обошелся, – ни-как. Не по себе стало Сухову, подумалось: может, змею чует… да откуда гадюке быть, с мученика Автонома ушли под хворост?..

Слез Сухов с коня, поводья не выпускает, нагнулся к воде, пошарил, где мерцало, и вытащил… медный крест! И стало повеселей на душе: святой крест – добрый знак. Перекрестился на крест, поводья выпустил, а конь и не шелохнется, "как ласковый". Смотрит Сухов на крест, видать, старинный, зеленью-чернотой скипелось, светлой царапиной мерцает, – кто-то, должно, подковой оцарапал. В этом месте постоянной дороги не было: пробивали в распутицу, кто где вздумал, – грунтовая под лесом шла.

Помолился Сухов на крест, обтер бережно рукавом, видит – литой, давнишний. А в этом он понимал немножко. Из прежних купцов-хозяев один подбирал разную старину-историю, а тут самая-то история, Куликово Поле, ходил с рабочими покопать на счастье, – какую-нибудь диковинку и найдет: бусину, кусок кольчуги серебряной… золотой раз перстень с камушком откопали, а раз круглую бляху нашли, татарскую, – месяц на ней смеется. С той поры, как битва была с татарами, больше пятисот лет сошло. Сухов подумал: и крест этот, может, от той поры: земля – целина, выбили вот проезжие в распутицу.

Стал крест разглядывать. Помене четверти, с ушком, – наперсный; накось – ясный рубец, и погнуто в этом месте: секануло, может, татарской саблей. Вспомнил купца-хозяина: порадовался бы такой находке… да нет его. И тут в мысли ему пришло: барину переслать бы, редкости тоже собирал, с барышней копал… она и образа пишет, – какая бы им радость. А это он про барина из Княжьего, который усадьбу в Туле у купцов выменял и звал к себе Сухова смотреть за садом.

Барин Сухову нравился, и в самую революцию собрался было Сухов уйти к нему, стало в деревне неспокойно, пошли порубки, а барин из Тулы выехал, бросил свою усадьбу и отъехал в Сергиев Посад: там потише. А теперь везде одинаково: Лавру прикончили, монахов разогнали, а мощи Преподобного… Го-споди!.. – в музей поставили, под стекло, глумиться.

Смотрел Сухов на темный крест, и стало ему горько, комом подступило к горлу. И тут, на пустынном поле, в холодном дожде и неуюте, в острой боли ему представилось, что все погибло, и ни за что.

"Обидой обожгло всего… – рассказывал он, – будто мне сердце прокололо, и стала во мне отчаянность: внуки малые, а то, кажется, взял бы да и…"

Опомнился – надо домой спешить. Дождь перестал. Смотрит – с заката прочищает, багрово там.

Про крест подумал: суну в крупу, не потеряется. Полез за пазуху… "И что-то мне всердце толкнуло… – рассказывал он, с радостным лицом, – что-то как затомилось сердце, затрепыхалось… дышать трудно…"

IV

«Гляжу – человек подходит, посошком меряет. Обрадовался душе живой, стою у коня и жду, будто тот человек мне надобен».

По виду, из духовных: в сермяжной ряске, лыковый кузовок у локтя, прикрыт дерюжкой, шлычок суконный, седая бородка, окладиком, ликом суховат, росту хорошего, не согбен, походка легкая, посошком меряет привычно, смотрит с приятностью. Возликовало сердце, "будто самого родного встретил". Снял шапку, поклонился и радостно поприветствовал: "Здравствуйте, батюшка!" Подойти под благословение воздержался: благодатного ли чину? До слова помнил тот разговор со старцем, – так называл его.

– Благословен Бог наш, всегда, ныне и присно и во веки веков. Аминь. Мир ти, чадо.

От слов церковных, давно неслышимых, от приятного голоса, от светлого взора старца… – повеяло на Сухова покоем.

Сухов плакал, когда рассказывал про встречу. В рассуждения не вдавался. Сказал только, что стало ему приятно-радостно, и – "так хорошо поговорили". Только смутился словно, когда сказал: "Такой лик, священный… как на иконе пишется, в себе сокрытый". Может быть, что и таил в себе, чувствовалось мне так: удивительно сдержанный, редкой скромности, тонкой задушевной обходительности, – такие встречаются в народе.

Беседа была недолгая, но примечательная. Старец сказал:

– Крест Христов обрел, радуйся. Чесо же смущаешися, чадо?

Сухов определял, что старец говорил "священными словами, церковными, как Писание писано", но ему было все понятно. И не показалось странным, почему старец знает, что он нашел крест: было это в дождливой мути, один на один с конем, старца и виду не было. И нисколько не удивило, что старец и мысли его провидит, – как бы переслать крест барину. Так и объяснял Сухов:

– Пожалел меня словно, что у меня мысли растерянны, не знаю, как бы сберечь мне крест… – сказал-то: "чесо же смущаешися, чадо?"

Сказал Сухов старцу:

– Да, батюшка… мысли во мне… как быть, не знаю.

И рассказал, будто на духу, как все было: что это, пожалуй, старинный крест, выбили с-под земли проезжие, а это место – самое Куликово Поле, тут в старинные времена битва была с татарами… может, и крест этот с убиенного православного воина; есть словно и отметина – саблей будто посечено по кресту… и вот, взяло раздумье: верному бы человеку переслать, сберег чтобы… а ему негде беречь, время лихое, неверное… и надругаться могут, и самого-то замотают, пристани верной нет: допрежде у господ жил, потом у купцов… – "а нонче, – у кого и живу – не знаю".

И когда говорил так старцу, тесно стало ему в груди, от жалости к себе, и ко всему доброму, что было… – "вся погибель наша открылась…" – и он заплакал.

Старец сказал – "ласково-вразумительно, будто хотел утешить":

– Не смущайся, чадо, и не скорби. Милость дает Господь, Светлое Благовестие. Крест Господень – знамение Спасения.

От этих священных слов стало в груди Сухова просторно – "всякую тягость сняло". И он увидел: светло кругом, сделалось поле красным, и лужи красные, будто кровь. Понял, что от заката это – багровый свет. Спросил старца: "Далече идете, батюшка?"

– Вотчину свою проведать.

Не посмел Сухов спросить – куда. Подумал: "Что я, доследчик, что ли… непристойно доспрашивать, скрытно теперь живут". Сказал только:

– Есть у меня один барин, хороший человек… ему бы вот переслать, он сберег бы, да далеко отъехал. И здешние они, самого Куликова Поля старое их имение было. В Сергиев осад отъехал, у Троицы, там, думалось, потише… да навряд. Старец сказал:

– Мой путь. Отнесу благовестие господину твоему. Обрадовался Сухов, и опять не удивило его, что старец идет туда, – "будто бы так и надо". Сказал старцу:

– Сам Господь вас, батюшка, послал… только как вы разыщете, где они на Посаде проживают?.. Скрытое ноне время, смутное. Звание их – Егорий Андреич Среднев, а дочку их Олей… Ольгой Егорьевной звать, и образа она пишет… только и знаю.

– Знают на Посаде. Есть там нашего рода.

Радостью осияло Сухова – "как светом-теплом согрело" – и он сказал:

– Уж и поклончик от меня, батюшка, им снесите… скажите: кланяется, мол, им Вася Сухов, который лесной объездчик… они меня давно знают. А ночевать-то, батюшка, где пристанете… ночь подходит? Позвал бы я вас к себе, да не у себя я теперь живу… время лихое ноне, обидеть могут… и церковь у нас заколотили.

Старец ласково посмотрел на Сухова, – "весело так, с приятностью", и сказал ласково, как родной:

– Спаси тя Христос, чадо. Есть у меня пристанище. Принял старец от Сухова крест, приложился с благоговением и положил в кузовок, на мягкое.

– Как хорошо-то, батюшка… Господь дал!.. – радостно сказал Сухов: не хотелось со старцем расставаться, поговорить хотелось: – Черные у меня думы были, а теперь веселый я поеду. А еще думалось… почтой послать – улицы не знаю… и доспрашивать еще станут, насмеются… – да где, скажут, взял… да не церковное ли утаил от них… – заканителят, нехристи.

Сказал старец:

– Благословен Бог наш, всегда, ныне и присно и во веки веков. Аминь.

И помолился на небо.

– Господь с тобой. Поезжай. Скоро увидимся.

И благословил Сухова. Приложился Сухов со слезами к благословившей его деснице. И долго смотрел с коня, пока не укрыли сумерки.

Когда Сухов рассказывал, как старец благословил его, – плакал. Тайный, видимо, смысл придавал он последнему слову старца – "увидимся", – знал, что недолго ему осталось жить? И правда: рассказывал мне в конце апреля, а в сентябре помер, писали мне. Со «встречи» не протекло и года. По тону его рассказа… – словами он этого не обнаружил – для меня было несомненно, что он верил в посланное ему явление. Скромность и сознание недостоинства своего не позволяли ему свидетельствовать об этом явно.

В этом "первом действии" нет ничего чудесного: намеки только и совпадения, что можно принять по-разному. Сухов не истолковывал, не пытался ощупывать, а принимал как сущее, "в себе скрытое", – так прикровенно определил он "священный лик". Вот – простота приятия верующей душой. Во "втором действии", в Сергиевом Посаде, «приятие» происходит по-другому: происходит мучительно, с протестом, как бы с насилием над собой, с ощупыванием, и, в итоге, как у Фомы, с надрывом и восторгом. Это психологически понятно: празднуется победа над злейшим врагом – неверием.

V

Рассказ Сухова о встрече на Куликовом Поле не оставил во мне чувства, что было ему явление, а просто – «случай», странный по совпадениям, с мистической окраской. Окраску эту приписывал я душевному состоянию рассказчика. Василий Сухов, простой православный человек, душевно чистый, неколебимо верил, что поруганная правда должна восторжествовать над злом… иначе для него не было никакого смысла и строя в жизни: все рушится?!. Нет, все в нем протестовало, инстинктивно. Он не мог не верить, что правда скажется. Он – подлинная суть народа: «Правда не может рушиться». И так естественно, что «случай» на Куликовом Поле мог ему показаться знамением свыше, знамением спасения, искрой святого света во тьме кромешной. В таком состоянии душевном мог он и приукрасить «явление», и вполне добросовестно. Мне он не говорил, что было ему явление, и сокровенного смысла не раскрывал, а принял благоговейно, детски-доверчиво.

Вернувшись в Тулу, я никому не рассказывал, что слышал от Сухова в Волове. Впрочем, дочери говорил, и она не отозвалась никак. Но месяца через три, попав в Сергиев Посад, я неожиданно столкнулся с другими участниками «случая», и мне открылось, что тут не «случай», а знамение свыше. И рассказ Сухова наполнился для меня глубоким смыслом.

Знамение свыше… – это воспринимается нелегко, так это необычно, особенно здесь, в Европе. Но там, в Сергиевом Посаде, в августовский вечер, в той самой комнате, где произошло явление, вдруг озарило мою душу впервые испытанное чувство священного, и я принял знамение с благоговением. Я видел святой восторг и святые слезы чистой и чуткой девушки… – какая может быть в человеке красота!.. – я как бы читал в открытой душе ее. И вот, захваченный необычайным, стараясь быть только беспристрастным, почти молясь, чтобы дано было мне найти правду, я повел свое следствие, и, неожиданно для себя, разрушил последнее сомненье цеплявшегося за «логику» "Фомы"-интеллигента.

Не передать, что испытывал я тогда: это вне наших чувств. Что могу ясно выразить, так это одно, совершенно точное: я привлечен к раскрытию необычайного… привлечен Высшей Волей. А что пережил тогда в миг неизмеримый… – выразить я бессилен. Как передать душевное состояние, когда коснулось сознания моего, что времени не стало… века сомкнулись… будущего не будет, а все – ныне, – и это меня не удивляет, это в меня вместилось?!. Я принял это как самую живую сущность. Жалок земной язык. Можно приблизительно находить слова для выражения этого, но опалившего душу озарения… – передать это невозможно.

VI

Жизнь в Туле, призрачная, под чужим именем «мещанина Подбойкина», под непрестанным страхом, что сейчас и разоблачат, и… – стала невмоготу.

Что за мной числилось? Вопрос праздный. Ровно ничего не числилось, кроме выполнения долга – раскрывать преступления. Но для агентов власти я был лишь «кровопийца». Могли мне вменить многое: приезд Плеве, по делу убийства губернатора… раскрытие виновников злостной железнодорожной катастрофы, когда погибло много народу, а намеченная добыча, важный правительственный чин, счастливо избег кары… Я делал свое дело.

Но вот какая странная вещь… Не могу понять, почему я, следователь-психолог, раскрывавший сложнейшее, в течение восьми лет укрывался в Туле, где меня легко могли опознать приезжие из Богоявленска!

Возможно, тут работала моя «психология»: здесь-то меня искать не станут, в районе моих «злодейств», и не откроют, если не укажут обыватели. Непонятное оцепенение, сознание безысходности, будто пробка в мозгу застряла.

Боялся смерти? Нет, худшего: страх за дочь, издевательства… и, что иным покажется непонятным, – полного беззакония страшился, вопиющего искажения судебной правды, чего не переносил почти физически. Это своего рода "порок профессиональный", мистическое нечто. Словом, оцепенение и «пробка».

Самое, кажется, простое – ехать в Москву, острая полоса прошла, в юристах была нужда. Устроили бы куда-нибудь друзья-коллеги, уцелевшие от иродова меча, мог бы найти нейтральное что-нибудь, предложил бы полезный курс – "психология и приемы следствия", надо же молодежь учить. Почему-то все эти планы отбрасывал, сидела «пробка». И вот, оказалось, что мое сиденье в Туле было «логично», только не нашей логикой.

Учил грамоте оружейников, помогал чертежникам завода, торговал на базаре картузами, клеил гармоньи. Дочь давала уроки музыки новой знати. Тула издавна музыкальный город: славен гармоньями на всю Россию, как и самоварами. Не этим ли объяснить, что началась прямо эпидемия – "на верти-пьяных"! Все желают "выигрывать на верти-пьяных разные польки и романцы". И выпало нам «счастье»: навязалась моей Надюше… «Клеопатра». И по паспорту – Клеопатра, а разумею в кавычках, потому-что сожительствовала она с «Антошкой». Так и говорили – "Антошка и Клеопатра". А «Антошка» этот был не кто иной, как важная птица Особ-Отдела, своего рода мой коллега… Бывший фельдшер. И вот, эта «Клеопатра», красавица-тулячка, мещаночка, очень похожая на кустодиевскую «Купчиху», такая же белотелая и волоокая… глупое и предобрейшее существо – походя пряники жевала и щелкала орешки – и навязалась: "ах, выучите меня на верти-пьяных!.."

Мучилась с ней Надюша больше года. Инструмент у девицы был – чудесный беккеровский рояль, концертный. А Надюша окончила консерваторию на виртуозку, готовилась к карьере пианистки. И вот – "на верти-пьяных". Забылась как-то, с Шопеном замечталась… и вдруг, ревом по голове: "Лихо наяриваете, ба-рышня!" «Антошка», во всей красе, с наганом. А «Клеопатра», в слезах восторга: "Выучите, ради Господа, и меня такому!" Все-таки польку одолела, могла стучать; и была в бешеном восторге. Посылала кульки с провизией, "папашке вашему табачку", то-се… С отвращением, со стыдом, но принимали, чтобы отдать другим… – не проходило в глотку. А нужды кругом!.. Урочные деньги Надюша не могла брать в руки, надевала перчатки. Лучше уж картузами, гармошками…

Тошно, гнусно, безвыходно… – и при моем-то «ясновидении». В глазах народа я был «гадателем», так и говорили: "Нашего следователя не обведешь, скрозь землю на три аршина видит!" И такое бессилие: засела «пробка». И в Волово-то смотался не от нужды, а как-нибудь сбросить это оцепенение, вышибить эту «пробку», а мукомол советовал: "Ныряйте, Сергей Николаич, в Москву – большая вода укроет". Но «пробка» сидела и сидела. Или – так нужно было? Чего-то не хватало?.. И вот это что-то и стукнуло. Теперь вижу, что так именно и нужно было.

Вскоре после поездки моей в Волово в начале мая, приходит моя Надюша, остановилась у косяка… и такими страшными, неподвижными глазами, глазами ужаса и конца, смотрит на меня и шепчет: "папа… конец…" Это – конец – прошло мне холодом по ногам. Да, конец: пришло то, о чем мы с ней знали молчаливо, "если оно случится". И оно случилось: "все известно". Но самое страшное не это, не мытарства, если бы не удалось нам уйти: самое страшное – позор.

В то утро мая «Клеопатра» разнежилась с чего-то и захотела обрадовать Надюшу: "А что вы думаете, мой-то все-о про вашего папаньку знает, как у трудящих засуживал… но вы не бойтесь, и папанька чтобы не боялся… мой для меня все сделает, так и сказал: "Я его на высокую должность возьму, как раз по нем, засуживать… в помощники при себе возьму, в заседатели, а то все негодящие, дела спят…" и жалованье положит, и еще будет натекать, будете жить как люди". Это уж после Надюша мне передала, а тогда только – "все известно". И тут – вышибло мою «пробку»… в Москву!.. Сейчас же в Москву!.. Это при "все известно"-то!.. При зверском контроле на вокзале!.. Как новичок-воришка… вся «логика», весь мой следовательский опыт испарились.

Сказал Надюше самое необходимое собрать, шепчу: "Есть выход… Москва – выход!.." Помню, смотрела с ужасом. А я кинулся на вокзал – поезд когда отходит. Бегу, не соображая, что обращу внимание… – одно в уме, взываю: "Господи, помоги…" И уже вижу какую-то возможность: в Москве Творожников, кто-то говорил, в гору у них пошел. А он был когда-то ко мне прикомандирован, кандидат на судебные должности, очень талантливый, ловкий, "без предрассудков", после товарищем прокурора был. Расстались мы друзьями. Только бы разыскать его.

Вбегаю на вокзал, задохся, спрашиваю про поезд, а мне кто-то шипит грозяще: "Ка-ак вы здесь?.. Вон!.. Комиссия отъезжает, Рабкрин!" Рабоче-крестьянская инспекция! Гром и огонь!.. Все может!.. Страх и трепет. Метнулся в боковой зал, а там… «губернатор» наш, тянется, и вышние из Особ-Отдела, с наганами… кошмар!.. И вдруг: "Сергей Николаич… вы как здесь?"

Он!.. Творожников, о ком только что в голову вскочило. Там такое бывало, многие подтвердят. Теперь что-то мне в этом видится. Но уточнять не буду, примите за "случайность".

Произошло все головокружительно. Творожников подошел ко мне, сухо спросил: "Устроены?" Я ему – только: "В Москву… необходимо". Молниеносно понял, вынул бланчок и тут же, на портфеле: "Явиться немедленно, в распоряжение…" – отмычка ко всем замкам. Шел я домой, как пьяный, дышал после стольких годов удушья. Словом – счастливый случай".

VII

В Москве я устроился нейтрально – по архивам: разыскивал и приводил в порядок судебно-исторические дела, в уездной секции. Побывал в Клину, Серпухове, Звенигороде… и в середине августа выехал в Загорск, переименовали так Сергиев Посад. О барине Средневе не думал, случай на Куликовом Поле выпал из памяти, а хотелось увидеть Лавру, толкнуло к «Троице».

Что, собственно, толкнуло?.. Работавшие по архивам часто говорили о «Троице»: там ютилось много известных бывших людей; В. Розанов, А. Александров. Л. Тихомиров, работали в относительной тиши художники, наведывался Нестеров, решал перелом жизненного пути С. Булгаков, в беседах с Павлом Флоренским… Нестеров написал с них любопытную картину: дал их "в низине", а по гребешку «троицкой» мягкой горки в елках изобразил символически "поднявшихся горе"… – русских богомольцев, молитвенно взирающих на куполки "Святого Града" – Троицы-Сергия…

Тема освобождения в рассказе И.С. Шмелева «Куликово поле»

В современных изданиях произведений И.С. Шмелева рассказ «Куликово поле» (называемый некоторыми исследовате лями повестью) датируется 1939-1947 годами. В 1939 он был впервые опубликован в газете «Возрождение», а в 1942-1947 годах подвергся многократной переработке, которая привела к значительному обогащению содержания, усилению его про граммного характера.

Основные направления редактирования кратко сформулированы О.В. Лексиной и Л.В. Хачатурян, но некоторые его аспекты могут быть уточнены в свете об щей концепции мира и человека, сложившейся в зарубежном творчестве Шмелева. Так, заслуживает акцентирования тема освобождения, занимающая в рассказе «Куликово поле» важ ное место, неотделимая от темы обретения веры, темы судьбы России, трактовки писателем чуда — от того содержательно го ядра, в исследовании которого сложилась уже некоторая традиция.

Тема освобождения получила развитие в процессе работы Шмелева над рассказом в 40-е годы, динамика ее обо значена вполне отчетливо: вначале рассказа высказана мысль об опасности порабощения, завершается рассказ радостью освобождения. Многоаспектность развития темы может быть выявлена сравнением текста трех редакций рассказа, которое стало возможным благодаря публикации материалов пере писки Ивана Сергеевича Шмелева и Ольги Александровны БредиусСубботиной3. В январефеврале 1942 года Шмелев переслал Ольге Алек сандровне в нескольких письмах текст «Куликова поля» с по священием ей: «Посвящается Оле, урожденной Субботиной». Здесь рассказ, уже опубликованный в 1939 году, претерпел правку, что и удостоверено автором в письме от 8 февраля: «Выправлено мною — февраль 1942 г. Ив. Шмелев».

Редакцией результат правки 1942 года можно назвать лишь условно: вслед за Шмелевым, употребившим это слово по отношению к выправленному тексту6. В 1947 году работа над рассказом была продолжена. На этот раз она была основательной, упорной. Письмо от 12 мая содержит сообщение о «9й выправке»7. Текст произведения, созданный в мае, разделен на 15 глав, он сохранился в ру кописи.

Читателю известна редакция, число глав которой ограничено автором двенадцатью. В материалах переписки Шмелева и Бредиу с Субботиной сохранилась копия расска за, отражающая промежуточный этап работы, с результатами которой писатель знакомил Ольгу Александровну. Копия по мечена 1947 годом. В настоящей работе привлекаются к сопоставлению редак ция 1942 года, сохранившаяся в письмах, текст копии, вы полненной БредиусСубботиной с промежуточного варианта рассказа в 1947 году, текст, представленный читателю в оте чественных изданиях конца XX века (по редакции февраля — марта 1947 года). Основательный текстологический анализ «Куликова поля» необходим для последующих изданий его. Он может быть выполнен только с привлечением всех материа лов — в публикациях и рукописях. Но и наблюдения над тремя редакциями в свете названной темы (темы освобождения) по зволяют судить о направленности, программности редактиро вания рассказа автором. В связи с усилением выраженной про граммности О.А. БредиусСубботиной была даже высказана мысль о проявлении в измененном тексте публицистичности, излишней в художественном произведении. Замечание Ольги Александровны не было принято пи сателем.

Стремление к убедительности, доказательности, характерные для публицистики, так же, как и выраженная эмоциональность, определяются задачей рассказа, заново осознанной Шмелевым в 1947 году с особой силой. Содер жание целого ряда писем свидетельствует о том, что события 40х годов вновь обострили в нем чувство боли, вызванной насилием, совершенным десятилетия назад — в 1917 году, все еще совершаемом над народом, прошедшим новые испыта ния, одержавшим победу над внешним врагом; насилием — над святынями, важнейшими ценностями многовековой культуры России. Боль звучит в письме от 23 апреля 1947 года: «там, каждую минуту... у х о д я т сотни мучеников! из которых дьяволовой машиной, воимя зла, вытягивают последнюю кровь! Мы по теряли силу воображать, мы слишком заняты собой, мелкой шумихой подлого времени, и все страшное, что идет — длит ся уже 30 лет, лишь безОбразно мелькает поверх сердца наше го, уже не трогая даже его грубой оболочки... То, что мучило л у ч ш и х все эти годы (м у ч и л о, а не волновало только, вызывая на словесный протест!), что жгло меня, что отлилось м о е ю (и многих) болью и тоской во всем написанном мной за 25 лет, что нынче особенно остро (жжет меня, — в с е это стало для многих — линяющим, теоретическим, неким пово ротом «колеса Истории». Главным оружием Шмелева всегда было художественное слово: именно оно не является безОбразным.

Словом защи ты родного, святого писатель считал «Куликово поле». В мае 1947 года он высказался в одном из писем о своем рассказе: «Теперь моя задача — дать «Куликово поле» — т у д а, к ограб ленным. Знай: судебный следователь не только ведет следствие о чуде, а главным образом о страшном преступлении, и судит сам себя».

Стремление рассказчикаследователя к доказательности объясняется недоверием людей его круга к «таинственной об ласти знамений и откровений» (205), где приходится встречать ся с «неизвестным». Он и сам искал доказательств, нашел их и теперь утверждает: «Не раз в практике следователя чувствовал я влияния темных сил, видел порабощенных ими и, что гораз до реже, духовное торжество преодоления» (1, 675). Мысль об опасности порабощения и источнике такой опасности была уже в редакции 1942 года. В 1947 году внесено некоторое изме нение с использованием разрядки: речь идет теперь о влиянии «т е м н о й с и л ы» (2, 917). Эта формулировка и закрепи лась — с несомненным смысловым акцентом.

В рассказах о России, созданных в 1920е годы и позднее, революция трактуется Шмелевым именно как экспансия злой темной силы, ущербности, бездарности, не способной сози дать, но активной в разрушении. Распознание этой силы, с ее ложью, необходимо для сопротивления ей, освобождения, яв ляется условием возрождения. Расследование истинности чуда выявляет потерпевших в преступлении, совершенном под влиянием темной силы. Среди потерпевших — правда. Защищать нужно «попранную Правду» (1, 675). «Попранная» — чтение из редакции 1942 года. В 1947 правда названа «попираемой» (2, 918). Изменение свидетель ствует об осознании писателем необходимости вступиться за Правду, что и стало одной из причин упорного редактирования произведения. Соответственно вносится еще одно изменение.

Первоначальное утверждение: «Расстаться с Правдой народ не мог» (1, 675), — дополняется, усиливается. «Расстаться с верой в нее православный народ не может почти физически... он чувствует в ней незаменимую основу жизни, как свет и воздух» (2, 918). Преступление против правды стало причиной странной «психологической пробки», испытанной следователем, тяго тившей его долгое время: он жил в городе, опасном для него, но чувствовал себя не в состоянии чтото предпринять для сво его спасения. «Непонятное оцепенение, сознание безысходно сти, будто пробка в мозгу застряла» (217), получило объяснение только в опубликованной редакции 1947 года: «Боялся смерти? Нет, худшего: страх за дочь, издевательства... и, что иным по кажется непонятным, — полного беззакония страшился, во пиющего искажения судебной правды, чего не переносил поч ти физически» (217). Обращает на себя внимание сходство трактовки места прав ды в жизни народа и одного человека, сходство выраженное вербально.

Значение художественного обобщения усилено еще одной судьбой — Сергея Ивановича, любимого ученика Ключевского, помешавшегося от неправильного истолкования слов учителя о признаках исчерпанности нравственного запаса народа в связи с закрытием СвятоТроицкой Сергиевой Лав ры. Сочтя исполнившимися страшные признаки растраченно сти нравственного запаса, созданного вековыми усилиями, он «увидел себя ограбленным, обманутым, во всем: в вере, в науке, в народе, в … п р а в д е» (225). В письме О.А. БредиусСуббо тиной писатель отстаивал важность разговора о судьбе учени ка Ключевского на одной из улочек Сергиева Посада. Именно здесь, в неожиданной беседе с незнакомым человеком, ощуща ет следователь возможность жизни, свободной мысли — рядом с Лаврой, убеждается, что не всесильны «окаянство» и «насилие».

Слова эти произнесены здесь же. Тема насилия — над человеком, народом, страной, святы нями — развивается в судьбах персонажей, намеченных крат ко, но с выраженной направленностью. Сына Василия Сухова погубил комитет бедноты. Жертвой насилия стал брат Ольги Средневой — «мичман, утопленный в море, в Гельсингфорсе» (1, 697). Именно «утопленный», — вместе с другими офицера ми в одной из кровавых расправ, а не павший в бою. Гибель при исполнении воинского долга потомком одного из дружин ников, павших на Куликовом поле, была бы введена в рассказ писателем другими словами. Насилие — причина душевной боли, обиды. Василия Сухова «прожгло обидой» осенним ве чером на Куликовом поле. Это боль за все родное и святое, что подвергается глумлению. Василий Сухов — участник «первого действия» чудесных событий.

Показания его никем не подвергаются сомнению: так они скромны, просты. В его изложении читателем легко от мечаются слова, как бы являющиеся источником света. К ним внимателен рассказчикследователь и его слушатели — отец и дочь Средневы. Сухов определяет лик старца словами: «священный», «в с е б е с о к р ы т ы й» (213). Раз найденное писателем, точ ное выражение сохранилось при неоднократной правке. Для Средневых оно стало подтверждением неложности пережитых ими чувств. Вносились и изменения, важные не только для одного эпизода, но и для всего произведения. Слова, произ несенные старцем на Куликовом поле (имя его не называет ся, рассказ Сухова отличается прикровенностью, стремится к ней и автор), подвергались изменению при редактировании. О.В. Лексина и Л.В. Хачатурян отмечают введение писателем церковнославянизмов и устаревших оборотов15. Здесь пред ставляется важным сосредоточить внимание на содержании слов, звучавших на Куликовом поле.

В тексте 1942 года за благословением следовало приветст вие: «Здравствуй, родимый» (1, 680). В промежуточной редак ции 1947 года (по копии, выполненной О.А. БредиусСубботи ной) оно звучит иначе: «Мир ти, чадо» (2, 924). Находка была закреплена, так как именно мир нужен страдающей душе Ва силия Сухова. Следующие слова старца в редакции 1942 года свидетельствовали только о знании им уже произошедшего и происходящего незримо для глаз: «Крест Господень нашел… к а к ж е т ы д у м а е ш ь...» (1, 680). Новое содержание вложил в слова старца писатель в 1947 году (текст копии): «Крест Христов обрел, радуйся. Чего же смущаешися, чадо?» (2, 925). Здесь позднее было замене но слово «чего» на старославянизм: «чесо» (213). И еще одно изменение было внесено автором. Первоначальный вариант: «Не сокрушайся, милость послал Господь, святое б л а г о в е с т и е: Крест Господень — знамение с п а с е н и я» (1, 681), — был преобразован в 1947 году и оставлен неизменным: «Не смущайся, чадо, и не скорби. Милость дает Господь, Свет лое Благовестие. Крест Господень — знамение Спасения» (2, 925). «Не смущайся» не является синонимом первоначального «не сокрушайся».

Смущение Сухова, замеченное старцем, не является здесь проявлением минутной растерянности, застен чивости. Смущением названо страшное чувство отчаяния, охватившее одинокого больного человека не столько от бес приютности в холодном осеннем поле, сколько от чувства бес правия в родной стране: «и стала во мне отчаянность... внуки малые, а то, кажется, взял бы, да и...» (2, 924). Православным известно, кто стремится смутить и держать в этом смущении. В страшную минуту приходит помощь. От «вразумительно ласково» сказанных слов прошло смущение, «всякую тягость сняло» (2, 925; 213). Слова «Благовестие», «милость», «Спасение» повторены за тем в домике Сергиева Посада и запомнились его обитателям, хотя рационалистом Средневым, в отличие от Оли, они осоз наны не сразу. Позднейшее осознание приносит освобождение и рационалистам — Средневу и следователю. И это осознание стало возможным благодаря участию не только рассудка («чер дачка»), но и души.

Заключительная глава рассказа, выделен ная в 1947 году и подвергшаяся правке, сохранила при этом основной эмоциональносодержательный комплекс радости освобождения, неожиданного и небывалого чувства полноты, переполнения: «я был светлоспокоен, светлодоволен... — дивное чувство п о л н о т ы» (241). «Знаю определенно одно только: чувство освобождения. Все, томившее, вдруг пропа ло, во мне засияла радостность, я чувствовал радостную силу и светлуюсветлую с в о б о д у, — именно, л и к о в а н ь е, у п о в а н ь е: ну, ничего не страшно, все ясно, все чудесно, все п р е д у с м о т р е н о, все — в е д е т с я … и все — т а к н а д о. И со всем этим — страстная, радостная воля к жизни — полное обновление» (241). Убежденность в истинности чуда принесла освобождение от заблуждений, от ложных ценностей, которые способны держать в плену, даже искажая человека внешне (в поведении Среднева, упорствовавшего в своих заблуждениях, следовате лем даже замечена какаято неприятная усмешливость, време нами приближающаяся к кощунству).

Особое чувство свободы принесла утрата временными границами, разделяющими про шлое, настоящее и будущее, своей жесткости. Чувство полно ты вызвано новым видением мира, возможностью обретения человеком онтологического места в мире. Явление святого (прошлое — сегодня, небесное — на зем ле), крест как знамение спасения открыли возможности и пути истинной свободы. В величании на празднование Воздвиже ния Честнаго и Животворящаго Креста поется: «чтим Крест Твой святый, имже нас спасл еси от работы вражия». Это и есть истинное спасение, освобождение, возможность которого открыта человеку и человечеству и составляет сотериологиче ский смысл истории. Как «рабство» переводится на современ ный русский язык слово «работа».

Рабство может быть вызвано не только прямым насилием. В рабстве можно пребывать и не осознанно, как рационалисты в рассказе Шмелева. Но человек не оставлен: «Милость дает Господь». Слово «милость» в русской культурной традиции достаточ но многозначно, соотносимо с разными греческими словами, давшими его сложное содержательное наполнение. В соотне сении с греческим «элеос», по мнению составителей словаря справочника «Ключевые понятия Библии», в нем выступа ет близость к слову «сострадание»16. Сострадание проявлено старцем на Куликовом поле осенним вечером. И — в тот же вечер — в ответ на мольбу Оли: в измученные души временных обитателей посадского домика вошел безмятежный покой. Но еще важнее для автора (что обозначено применением разрядки в ключевых словах) другое значение слова «милость», пришед шее в русский язык и русскую культуру от греческого «харис».

Греческорусский словарь (с явно выраженным светским ха рактером) дает много значений, разделяя их на ряды по степе ни распространенности, важности. В первый ряд входят: «пре лесть», грация, красота, приятность, радость, удовольствие». Значение «милость» отнесено к второстепенным. В.П. Вышеславцевым выдвинуто на первый план значение «радость» при переводе «харис» и дополнено суждением: «че ловек любит радость, … любит благодать, … человек любит то, что «добро зело», что с самого начала нравится Богу в Его тво рении, что есть свет, красота, нарастание жизни». С.С. Аве ринцев считал возможным переводить «харис» как «милость» и «дар» применительно к византийской патристике, подчерки вая единство в ней онтологического, аксиологического и эсте тического начал. Это единство связано с представлением об изначальном со вершенстве бытия, являющегося милостью и даром Творца. Вытеснение этих представлений в новоевропейском сознании разрушительной идеей несовершенства мира в разнообразных ее проявлениях не стало бесповоротным для литературы рус ской20, способной видеть и отстаивать добро и правду в жизни, а не только в области отвлеченного идеала и мечты.

Единство бытийного, ценностного и прекрасного в рассказе Шмелева «Куликово поле» — органичное следствие неизмен ности православной концепции мира и человека. Бытийный глагол «есть», неоднократно повторенный в рас сказе разрядкой, неизменно звучит радостным утверждением. Нераздельность мысли и чувства в обретении истины поддер живается и развивается несомненностью открывшихся цен ностей, уверенностью в незыблемости правды. «Мы переме нялись явно, мы этого теперь хотели, мы ясно сознавали, что это, для нас, начало только… но какое прекрасное начало! Мы понимали, что впереди — огромное богатство, которого едва коснулись» (242).

Просветляющей, освобождающей радостью проникнуты целые страницы рассказа «Куликово поле»: о радости, перехо дящей в ликованье сердца говорят Оля и следователь; радость звучит и во второй главе — вместе с чувством вины человека, не умевшего ценить красоту и святыни России. Теперь они дале ко, но они есть. В них — свидетельство возможностей челове ка, проявленных в творчестве, в служении, в ратном подвиге, в них — залог грядущего освобождения России от «окаянства», возрождения ее. Перечень городов, крепостей, полей сражений и просто ле сов, рек, озер в рассказе Шмелева по содержанию сопоставим со «Словом о погибели Русской земли»: в нем тоже речь идет о ценностях, которые предстают как ответ земного небесному; полнота («испольнена земля Руская») земного на Руси связана с христианской верой.

В связи с трактовкой русской литературой Куликовской битвы и Бородинского сражения (обе героические страницы русской истории — в поле зрения Шмелева) A.M. Панченко писал: «Национальная топика ни в коей мере не противоречит эволюционному принципу. Эволюция культуры — явление не только неизбежное, но и благотворное, потому что культу ра не может пребывать в застывшем, окостенелом состоянии. Но эволюция эта протекает все же в пределах «вечного града» культуры.

Даже в периоды скачков старые ценности, выра ботанные многовековым народным опытом, только оттесня ются на задний план, но не покидают «вечного града». Знаменательно, что ключевые слова шмелевского рассказа вполне сопоставимы с концептосферой Псалтири — самой читаемой книги в истории русской культуры: «Милость и истина сретостеся, правда и мир облобызастася. Истина от земли возсия, и правда с Небесе приниче, ибо Господь даст благость, и земля наша даст плод свой. Правда пред Ним предъидет, и положит в путь стопы своя» (Пс. 84, 1114).

Такая близость не являет ся результатом намеренной опоры на образец. Она есть след ствие православной ценностной ориентации и свидетельство возможности развития большой литературы, не порабощен ной заботами о небывалости, поисками «интересного», лите ратуры — свободной и в традиционности как залоге истинного познания мира.